Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

– Не был я никогда счастливее, – умилялся он за стаканом вина, – как в холодной тьме Василия Блаженного на ночном бдении, когда спина и кости ныли от молитвы… Золотое было времячко…

Но бдения сменялись дикими кутежами, и в московском трактире Сытина знали так же хорошо, как и у Василия Блаженного.

Насколько можно было понять этого «мужика» в английской паре, говорившего о высоких материях словами, заимствованными у подручных «талантов», этого торговца оптом российским вдохновением, радикала и даже социалиста, пропахшего лампадным маслом, замоскворецкого самодержавника и бунтаря Страстного монастыря (в Замоскворечье было все его торговое дело, у Страстного – газетное), «оппозиционера», обивавшего министерские пороги, приказчика, съютившего вокруг себя мозг и вдохновение страны, – насколько можно было понять извилистую, перламутровую речь этого Кокорева в издательстве, – его золотым временем и впрямь были бедность и безвестность. Петербургский Васильевский остров и московское Замоскворечье дали России два крупнейших типа насадителей русской общественности и поощрителей русского таланта. И эти два типа тащили страну к пропасти, вместе с министрами и вождями.

У Сытина были две мечты: все бросить и все удесятерить.

– Отдам все детям и уйду, – говорил он одним.

А другим:

– Построю образцовую всероссийскую школу, создам всероссийский музей учебных пособий, скуплю издательства Маркса, Сысоева и других, войду в дело Суворина, открою отделения «Русского слова» в Петербурге, Киеве, Харькове, заберу все киоски, всех писателей сожму в кулак, весь русский талант заставлю на себя работать… Увидит Россия подлинного Сытина…

Так прыгал он от смирения к гордыне, и никто не знал, когда он искренен.

– Сытин – угорь. Его не поймаешь. С ним дела сделать нельзя. Слово для него воробей… Он хитрее нас всех… Да и жуликоват… – отзывались о нем банкиры и дельцы.

Сытин это знал и ухмылялся.

– Верно. Если надоть, всякое честное слово нарушу… Всякого жулика объеду… Это они верно…

Тем не менее, Сытин кипел в делах. Обманывал и был обманываем. Возле него свора комиссионеров переплелась с сотрудниками. Покупка бумажных фабрик, лесов, издательств вытеснила заботы о «Русском слове». Со скрежетом зубовным, со сжатыми кулаками он жаловался всем на Дорошевича.

– Этот мерзавец…

– Зачем же вы его держите?

– Держу?… Я держу? Да берите вы его со всеми потрохами. Разорил он меня… Газета под ножом висит…

На самом же деле ни Сытин без Дорошевича, ни Дорошевич без Сытина жить не могли. Когда однажды они взаправду разошлись, и Дорошевич стал писать контракт с Проппером (писал он его ровно месяц), Сытин потерял сон и аппетит. В конце концов, Проппер оказался поддужным, а контракт был возобновлен с Сытиным. Последний пункт этого удивительного контракта гласил: «По истечении пяти лет, буде Дорошевич не пожелает редактировать “Русское слово”, Сытин обязывается уплачивать ему пожизненно по 24 тысячи в год, а Дорошевич обязуется не принимать участия ни в одном печатном издании».

– Зачем вы это сделали, – спрашивали Сытина, – министры не получают такой пенсии.

– Министров Рябушинский и Проппер не пригласят в газету. А Власа пригласят… От конкурентов откупился…

Свое «Русское слово» Сытин непрестанно продавал. Начал с 25 тысяч (до японской войны), а кончил миллионами. Когда петербургские банкиры давали ему 2 с половиной милл[иона], он требовал три. Давали три, он требовал четыре. И т[ак] д[алее].

– Зачем вы это делаете? – спрашивали его.

– А как же иначе я цену своему делу узнаю?..

В конце концов, накануне революции газета была запродана. Об этой сделке гремела вся Москва. «Русское слово» было запродано известному руководителю стахеевского дела – Ватолину 542. А Ватолин в деловом отношении много очков мог дать вперед Сытину. (Ватолин тоже начал свою карьеру с «чайника»). До сих пор не ясно, кто кого тогда надул? Сытин жаловался на Ватолина, Ватолин на Сытина. Но что на этот раз для Сытина коса нашла на камень, и что старый лис был побежден молодым, сомнений нет.

Оставшись при своей гигантской замоскворецкой типографии, Сытин кончает свою карьеру в роли приказчика большевиков. Нашел ли он у них свой покой или еще мечтает о веригах и власянице?

Как личность Проппер был настолько же мелок, насколько крупна была его роль как издателя. Между матерыми российскими издателями – Сувориным и Сытиным, – впитавшими в себя всю слабость, но и всю мощь русского племени, этот щупленький венгерский еврейчик, явившийся к нам за пропитанием и в течение 25 лет не выучившийся даже говорить по-русски, представлял собой один из бесчисленных анахронизмов русского быта в пору его крушения.

Газетчиков в царской России последнего периода было немало: в Петербурге властвовали Худяков, Владимиров, Марков, в Москве – Пастухов, Липскеров, в Киеве – издатель «Киевской мысли» 543, в Харькове – Иозефович, в Одессе – Сибиряков и т[ак] д[алее]. Русская мысль и русский талант были всегда предметом грубейшего торга и эксплуатации. Не избегли этой участи ни Достоевский, ни Некрасов. Но столь циничного гешефта, какой учинил с русской мыслью Проппер, еще не было и вряд ли когда в России будет.

Проппер застал в России нормальные цены на газеты: газетный номер продавался за пятачок. Ему пришло в голову свести газетное дело к массовому производству, вроде механической обуви, пуговиц, бумажных воротничков. Он создал тип ежедневной газеты трехрублевой. А так как до него самая дешевая русская газета стоила 9 руб[лей], победа его была обеспечена. Провинциальное издание «Биржевых ведомостей» в количестве нескольких сотен тысяч экземпляров залило всю разночинную, ремесленно-буржуазно-безграмотную Россию. Аудитория эта, до которой никак не мог добраться не только Суворин, но и Сытин, стала армией Проппера. Это она произвела революцию 1905 года, и она же была пушечным мясом для революции мартовской и октябрьской. Бывшие читатели «Биржевки» ныне являются читателями «Правды» и «Известий». А бывшие главные сотрудники ее (беллетрист Ясинский, профессора Гредескул и Адрианов, журналисты Бонди, Ольдор и друг[ие]) составляют интеллектуальный фонд советского строя 544.

Проппер начал свое дело (в 80-х годах) тихонько и скромненько. Обедал он в трактире «Малоярославце» за полтинник, был худ и низкопоклонен. Его затмевал Ясинский, с наружностью Бога Саваофа и славой Марлинского 545. Щупленький венгерец прятался за широкими плечами русского богатыря, наводнившего газету жидкой беллетристикой и скверными рисунками. Тем не менее, иллюстрированное приложение к «Бирж[евым] ведомостям» откололо часть публики от «Нивы» и «Иллюстрации» 546. С каждым номером Проппер и Ясинский подбавляли к своему детищу гражданской скорби, подкрадываясь, как лис к курятнику, к бунтующей русской душе. Цензура, вначале не замечавшая венгерского выходца, зашевелилась. Но патриархальная осанка, борода и шевелюра Ясинского покрывали прорехи газеты. А у Проппера вырастало брюшко и росла наглость.