Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Финансирование «Биржевки» вначале предполагалось сделать так: акции «Биржевки» должны были взять банки, финансировавшие пропперовскую газету. И предполагалось как-то вплести в эту комбинацию и Сытина с его «Русским словом». Сложная комбинация эта была выдумана людьми Проппера. На нее уже соглашался и Сытин. Но дело сорвал Горький. Тогда люди Проппера, обманув его, перекинулись к Протопопову, и выросла «Русская воля». «Венгерец» предал анафеме «каторжника» Гаккебуша и обделал дело с кем-то другим.

В дни Февральской революции, стараясь перегнать своего конкурента «Русскую волю», он требовал «республики» и стлался перед Керенским. Но октябрьский переворот проглядел. Из большевистских объятий выскочил, в чем стоял. Роскошный особняк, огромная типография, семья – все попало в руки большевиков. По примеру Сытина он не прочь был бы обслуживать и их. Но, имея уже на своей службе одного «венгерца» – Бела Куна, большевики не погнались за вторым.

Когда-то я получил анонимное письмо: «Хорошо-то вы поете, Баян, но где сядете? Мы читаем ваши статьи, написанные, должно быть, в красивом кабинете, среди сытости и довольствия. Статьи, широко оплоченные… И в нашем списке виновных перед народом ваше имя – не последнее. Вы, господа свободолюбивые литераторы, столько же виновны перед Россией, как и палачи Плеве и Столыпин…»

Я сотрудничал в «Нов[ом] вр[емени] в 1906 году. И в ту пору, между двумя столпами этой газеты, Меньшиковым и Столыпиным 554, возгорелся на страницах газеты спор. Это не был спор между реакцией и прогрессом, – это был спор между двумя китами, на которых держалась газета.

Не помню, из-за чего между этими китами возгорелся спор, но так как оба они были мне не по душе, и вообще, по вечерам в редакции, среди малосимпатичных мне людей я злился, то, сжав зубы, я написал статью, в которой больно укусил и Меньшикова, и Столыпина. Подписал псевдонимом.

К полуночи статью набрали, а к 1 часу ночи из этажа, где жил старик Суворин, телефонируют:

– Кто автор статьи?

К 2-м часам новый телефон:

– Статья не пойдет…

К 3-м звонят:

– Статья идет…

К 4-м:

– Статья не идет…

Собираюсь домой, рву корректуру. Из-за спины лукавый шепот Ванечки Мануйлова:

– Не торопитесь…

Было еще два звона: «идет», «не идет», после чего я удалился.

Статья была напечатана, но с подзаголовком: «Письмо в редакцию».

На следующую ночь старик Суворин говорил мне:

– Как вы хотите, батенька, чтобы я печатал против Меньшикова? Каждый раз это мне обходится лишний пятачок на строчку… Жаден уж он больно…

В воспоминаниях известного общественного] деятеля Тейтеля есть страница о его знакомстве с Меньшиковым:

«Это было в 80, 84, 85-х годах, – пишет он. – Меньшиков носил тогда форму мичмана, был большим поклонником Л. Н. Толстого. Интересовался “мужиком”. С литературных вечеров Гайдебурова мы с Меньшиковым вместе возвращались, так как жили в одном районе. Шли пешком и всю дорогу беседовали. Любил он расспрашивать о бытовых крестьянских делах. Об евреях он отзывался очень корректно, ничего антисемитического в его суждениях не было. Напротив, он интересовался деятельностью евреев в Самаре и признавал пользу последних в торгово-промышленной области. Меньшиков любил больше слушать, чем говорить, а говорил он тихо, медленно и метко. Мы расстались с ним, когда он ушел, после смерти Гайдебурова, из “Недели” к Суворину в “Новое время”. Сделал он быстрый скачок вправо. Стал проводником самых человеконенавистнических идей. Все еврейское, как хорошее, так и худое (впрочем, хорошего он, кажется, за евреями ничего не признавал), он беспощадно осуждал и, можно сказать, на его фельетонах воспиталось много специфических общественных деятелей.

Не виделся я с ним в течение чуть ли не 10 лет. В 1902 г[оду], будучи в Петербурге, я зашел к А. Ф. Кони. При мне пришел туда Меньшиков. Я еле-еле его узнал. Вместо мичманской тужурки на нем был длинный, довольно поношенный сюртук. Он облысел. А. Ф. хотел нас познакомить, но мы оба сказали: «Мы знакомы». Обратившись к Меньшикову, я сказал: “Как вы изменились, Мих[аил] Осип[ович]! Какая перемена с тех пор, как я вас видел в редакции «Недели»”!

Я имел в виду исключительно перемену его наружности. Меньшиков, должно быть, понял иначе, счел, что я намекаю на перемену его образа мыслей и на сотрудничество его в “Новом времени”. Он что-то пробормотал в ответ и тут же удалился» 555.

После Герцена и Михайловского самым исключительным явлением нашей художественной публицистики был Меньшиков. Теперь, когда революционная пуля просверлила этот большой мозг 556, когда могильная плита выдавила все «одиозности» этого редкого дарования, о Меньшикове можно говорить спокойно.

По внешности – головастик, по типу – тихоня, по душевным качествам – «Иудушка», Меньшиков взошел на российский Олимп скромно, никого не толкая. Как все русские дарования, он начал с протеста, но не крикливого, а лирического. В этом смысле он был убедительнее Михайловского, теплее и сочнее Герцена. Но Меньшиков делится на два полушария: левое и правое, – на Меньшикова «Недели» и Меньшикова «Нов[ого] вр[емени]». В «Неделе» (еженедельном журнале Гайдебурова) им зачитывались женщины, в «Нов[ом] вр[емени]» – сановники. Меньшиков был Тургеневым нашей журналистики и Булгариным публицистики: женщин он чаровал стилем, сановников – логикой. Никто лучше его не умел задрапировать яркими лоскутьями убогую и одиозную суть, доказать, что дважды два – пять. Глядя на этого маленького человека с большой головой, не то семинариста, не то подьячего, встречаясь с его тяжелым, из-под очков, взглядом, слушая его сонную речь и улавливая апатичную усмешку, нельзя было и подумать, что имеешь дело с чародеем, проникающим с одинаковой легкостью в лабиринт политических условностей и в святая святых абсолютных истин. Автор никчемных «Писем к ближним» был в то же время и автором единственной в своем роде, по ароматности, книги «О любви» и единственного в своем роде, по глубине анализа, трактата «О скупости» (апология скупости).

Европе более известны наши балерины, чем публицисты. А между тем, с точки зрения эстетизма, о бок с нашими поэтами и беллетристами следовало бы поместить и кое-кого из наших журналистов. Потому что иная публицистика художественностью своей подымается до поэзии и бичует, как сатира. И Герцен с Михайловским порой затмевают Тургенева с Щедриным.

Художественная публицистика сделала русскую газету и русский журнал самыми интересными в мире. Уступая прессе Запада в области техники и информации, злободневности и универсальности, пресса царской России, хотя и в тенетах цензуры, хоть и под спудом нашей сравнительной некультурности и аморальности, переросла своего старшего брата разнообразием, глубиной и красотой содержания. Наши самые свежие, а подчас и глубокие, мысли попадали сплошь и рядом не в книгу, а в газету, – книги расходились у нас туго, а газеты бойко. Статьи и фельетоны оплачивались у нас выше рассказов и романов.