Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Прочтешь – кажется, пустяк. А попробуешь сам сделать – не выйдет. Короткие абзацы весьма выгодны при построчной плате. Быть может, и Дорошевич выработал свой стиль, гоняясь в юности за строкой. Но за строкой гонялся и Меньшиков. А абзацы ему не давались.

Дело, понятно, сложнее. Дорошевич вонзалв читателя свои образы, Меньшиков ими обволакивал.Кроме техники, нужна была огромная наблюдательность и исключительное дарование – в одном слове запечатлеть мысль. Эти слова облетали страну, делались крылатыми. И убивали людей, как пули. У Дорошевича попадались фразы, стоившие целых щедринских сатир. Он, например, писал: «Околоточный надзиратель получает 30 рублей жалованья,

А за квартиру платит 31 рубль.

Откуда околоточный берет этот —

Рубль?»

Крылатый термин, адресованный Милюкову, «Бог бестактности», – принадлежит тоже Дорошевичу. И много еще разрывных пуль отлила сатира этого осанистого, на вид столь добродушного Власа Михайловича.

Всю жизнь, возясь с политикой, Дорошевич был аполитичен. Раздваиваясь на журналиста и редактора, на художника и ремесленника, на талантопоклон-ника и стяжателя, он изнашивался в этой внутренней борьбе, с трудом сохраняя внешнее равновесие. Служа Сытину, он презирал его; обслуживая людское стадо, он внезапно поворачивался, чтобы стегнуть его. Как и вся остальная либеральная Россия, он рыл яму режиму. Но он любовался тем, что было еще в этом режиме крепкого. Он был заворожен российской державностью. Любил вспоминать, как мальчиком встречал в Москве Александра II, сливаясь с энтузиазмом народа, со звоном колоколов, с торжественными звуками гимна… Он ездил в Москву на Пасхальную ночь, радовался, когда его фельетоны читали во дворцах. И однажды, вызванный для «частной беседы» Столыпиным, он долго смаковал «мощь» этого государственного деятеля, столь ревниво оберегавшего российскую державность. Это не помешало ему утопить на выборах в 4-ую Думу столыпинского ставленника – Гучкова.

После державной России для Дорошевича (второго периода) существовало лишь державное «Русское слово». Журналист и редактор в нем сочетались в редкой гармонии. Кажется даже, что в нем было больше от редактора, чем от журналиста. Только содружество таких двух сил, как Сытин и Дорошевич, могло обеспечить газете сумасшедший успех. (В 1904 г[оду] она расходилась в 30 тыс[яч] экземпляров, а в 1916 – около миллиона).

У Страстного монастыря была вотчина Дорошевича, и царствовал он в ней неограниченно. Надо было видеть его в редакторском кабинете, среди вымуштрованных сотрудников, надо было проникнуться атмосферой тамошней державности, чтобы понять секрет могущества «Русского слова».

Каждый день, к часу, Дорошевич собирал свое стадо, – для обмена мнениями, как он говорил. Но «обмен» кончался тем, что Влас гудел и задавал «уроки».

– Вы о чем будете писать?… Чепуха! А вы напишите вот о чем… А вы съездите туда-то… А вы дайте интервью… А вы телеграфируйте…

«Русское слово» бросало в корзины на 200 тыс[яч] рублей в год одних неиспользованных телеграмм. Не было такого медвежьего угла в России, где бы ни сидел корреспондент этой газеты. Информационную часть ее Дорошевич довел до уровня лучших американских и английских газет. И, просиживая ночи в редакции, гудя, пыхтя и разнося, он вечно был недоволен. Но приносили гранки талантливой статьи, и он все забывал.

За Дорошевичем гналась вся русская печать. Кажется, только «Русские ведомости» и «Речь» не предлагали ему владычества. Особенно усердно гнался за ним Проппер. Почти догнал. Два месяца писали контракт, был дан парадный обед на Английской набережной в парадном особняке Проппера, пили за здоровье Власа Михайловича, «владыки» «Биржевки»; но тот выскользнул… А в Москве тенью за ним следил Рябушинский. Но Сытин надбавлял, и «Влас» оставался. В последние годы по заработку Дорошевич шел первым н[оме]ром в России.

Осанкой – барин, вкусами – сибарит и меценат, духовным складом – человек старой веры, кряж, насмешник, бритва, этот отпрыск купеческой Москвы без высшего образования и без всякой поддержки сумел уместиться на трон, хотя и фельетонный, стать коллекционером редких книг и первым русским редактором американской складки. Дорошевич не оставил имени ни в политике, ни в литературе; история России творилась без него. Но в русской журналистике ему отведено крупное место. Как и Суворин, он поднял цену русскому таланту и поднял значение русской повременной печати. Не будучи большим человеком, он был большим художником и большой, земной любовью любил большую Россию. Вынужденное отречение от нее было трагедией Дорошевича. И она его убила.

После Дорошевича самым популярным журналистом в конце прошлого и начале нынешнего века был Амфитеатров. Его тоже знала вся Москва, а потом и Петербург. Сын протодиакона Архангельского собора, Амфитеатров получил высшее образование, обладал хорошим голосом и долгое время колебался в выборе между артистической и литературной карьерами. В эмиграционном безвременье этот старый кит русской журналистики поведал нам, почему и как он сделался сначала оперным певцом, а потом журналистом. Добрую часть своих воспоминаний он посвятил своему коллеге по перу и собутыльнику по кутежам, Дорошевичу. Но своего портрета, как одного из главных деятелей российского распада, не дал. Место такому портрету было бы, во всяком случае, не рядом с портретом Дорошевича, а скорее – Меньшикова.

Будучи сам крупного сложения, Амфитеатров любил все крупное: квартиру, фельетон, роман, попойку. В pendant [113] Дополнение (франц.). к меныниковскому трактату о скупости Амфитеатров мог бы написать апологию расточительности: на Руси не было писателя (не исключая и Пушкина), который бы извлек из своего пера столько золота, как Амфитеатров. Пожалуй, и не было писателя, который бы столько извел чернил и бумаги. (На амфитеатровском пальце имелся подлинный мозоль от пера). А об амфитеатровских получках из издательских касс, равно как и о размахе амфитеатровской жизни, ходили легенды. Жизнь эта со временем послужит темой для забавных фельетонов, подобных тем, которые Амфитеатров посвятил в изгнании своим покойным друзьям и коллегам.

Но об Амфитеатрове будут рассказывать не одни анекдоты. Его эпохе и его дарованию будут посвящены серьезные исследования. И тогда обнаружится вся многогранность русского таланта, расцветшего под «гнетом полицейского режима». И увидят тогда, как трудно было спасти страну, где общественным мнением руководили такие мастера пера, как Меньшиков, Дорошевич, Амфитеатров, т[о] е[сть] где дарования то одуряли ядовитым ароматом, то хлестали безжалостной сатирой, то окриком лихача спугивали все скромное и святое.