Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Скисли и кадеты, и октябристы. Скисла и оппозиционная печать: специализировавшаяся на столыпиноедстве милюковская «Речь» уныло брела между опостылевшими всем лозунгами, питаясь думской «вермишелью». А в Думе, кроме фабрики этой «вермишели», хоть шаром покати. «Кавказских обезьян» приструнил Пуришкевич. Националисты с Балашевым путались между октябристами и зубрами. А заменивший Столыпина Коковцов поливал эти развалины былого оживления ушатами бюджетного красноречия. В моде были только два ведомства: иностранных дел и военное, и два министра: Сазонов и Сухомлинов. Мода эта шла из Франции. Там не унимался Извольский. Нанесенную России Эренталем пощечину (Босния и Герцеговина) почувствовали сильнее в Париже, чем в Петербурге 598. Шовинизм австрийского наследника и военные меры Вильгельма, особенно после срыва «Бьорке» 599, взволновали больше Францию, чем Россию. Из Парижа шли к нам требования усиления воинской мощи, приезжали и учили нас французские военные эксперты. Генерал и генеральша Сухомлиновы с полковником Мясоедовым 600действовали. Действовал и шурин Столыпина, Сазонов, опираясь на своего товарища, Нератова. О деятельности Сазонова и Нератова рассказывает в своих «воспоминаниях» А. В. Неклюдов 601. Книга любопытная. А деятельность Сухомлинова раскрыл впоследствии суд над ним 602.

Освободившись от столыпинского ига, царь переживал редкие дни душевного спокойствия. (Иго Мещерского уже не было игом, а иго Распутина он возложил на царицу). Коковцов был столь же кулантен и гибок, сколь резки и непокладисты были Витте и Столыпин. Маклаков, на докладах, лазил для забавы наследника под стол и изображал пантеру. Родзянко трубил о преданности законопослушной Думы. Никаких авантюр и сюрпризов! Царь посвятил себя военному делу. Но этому же делу посвятил себя и ненавистный ему Гучков. Почему ненавистный? Думаю, что гучковоманию вселила в царя лакейская роль Александра Ивановича при Столыпине и невыгодное впечатление, произведенное Гучковым в Царском, в бытность его председателем Государственной] думы. Он тогда обещал «посчитаться» с безответственными влияниями. А эти влияния были самым чувствительным местом царя. Факт тот, что и царь, и Гучков ухватились с разных сторон и в разных побуждениях за русскую воинскую мощь. Царские побуждения были ясны: 1) После порвания подписанного им в Бьорке соглашения с Вильгельмом, царь, как это в жизни всегда бывает, пуще невзлюбил обиженного им, а невзлюбив, испугался вильгельмовской мести. 2) Его душил распутинский скандал и 3) В военных заботах не было ничего реакционного, и здесь он шел в ногу с народным представительством. Не менее ясны и побуждения Гучкова. Карьера его со смертью Столыпина была кончена. Октябризм, как политическая догма, догнивал. На шпице национализма уместился уже Балашев 603. Оставался незанятым лишь шпиц шовинизма, сиречь патриотизма. Александр Иванович и поспешил на него вскарабкаться. И встретился там с царем.

Узор мировой и русской предвоенной политики чрезвычайно сложен, – распутать его историку будет нелегко. Что касается России, пока можно установить лишь следующие тезисы: 1) Россия этой войны не желала. 2) Не желал ее тоже и боялся царь. 3) Не желало ее в подавляющем большинстве и русское народное представительство. 4) Не желало ее в подавляющем большинстве и русское правительство. (О подпольной России, на руку которой была всякаявойна, а тем паче с Германией, говорить не стоит). Оттолкновение России от войны, а особенно с могущественной Германией, после недавно перенесенного поражения ее сравнительно ничтожной Японией, – было органическим и бесспорным. И тем не менее…

В первую голову тех сил, что победили это оттолкновение, было влияние Франции и Англии: первой – открытое, второй – скрытое. В весьма понятном страхе за свою участь Франция действовала со свойственным ей темпераментом, заразив русскую власть, а частью и общество, и своим страхом, и своим воинским азартом. Франция (а, скрытно, и Англия) действовали сразу в трех направлениях: на государя, в лице вел[икого] кн[язя] Николая Николаевича, на русское правительство в лице Сазонова и Сухомлинова и на Государственную] думу в лице Гучкова. Трудно сказать, какое из этих влияний было сильнее, но, кажется, одно без другого успеха не имело бы. Во всяком случае, и это главное – без шовинизма (патриотизма?) Государственной] думы, развитого напором Гучкова и польского коло 604, войны, кажется, не было бы 605. Вероятно, не было бы ее и без усердия Сазонова с Сухомлиновым. Сазонова подогревал из Парижа Извольский, а Сухомлинова – его грызня с Поливановым и Гучковым.

Александр Иванович сумел назначить себя председателем думской воинской комиссии 606. Комиссия эта вызывала для объяснения военного министра. Там и произошла схватка между Сухомлиновым и Гучковым. Подогреваемый и своим усердием, и разоблачениями Поливанова непорядков военного министерства (а особенно ролью в делах этого министерства известного Мясоедова), Гучков вцепился в Сухомлинова мертвой хваткой. Чтобы спастись, Сухомлинов решил, как говорят, переплюнуть Гучкова (в воинском усердии). И заявил, что к войне Россия готова.Оставалось лишь позаботиться о тяжелой артиллерии, самом слабом месте русской воинской силы. С одобрения и даже по настоянию государя Сухомлинов внес в Государственную] думу кредиты на перевооружение русской армии. Государственная дума, впервые единодушная с царем, была наэлектризована. Россия почувствовала возможность войны. А Германия – ее неизбежность.

Кажется, это было первой ступенью к катастрофе. Второй можно назвать «неприятность», постигшую Гучкова на приеме государем членов Госуд [арственной] думы. Прием этот был летом, перед роспуском Думы на каникулы. Царь был в духе и, обходя ряды депутатов, почти с каждым беседовал. Дошел до Гучкова, нахмурился и буркнул:

– Вы от какой губернии?

И, не дождавшись ответа, удалился.

Приняв во внимание, что Гучков был подручным Столыпина, председателем Государственной] думы и председателем воинской комиссии, такое поведение государя было явно демонстративно. Гучкова шатнуло, коллеги его ахнули. Поведение государя можно было объяснить интригами Сухомлинова. Но на Александра Ивановича оно оставило неизгладимый след. Если оно и не сыграло решающей роли в вопросе о войне, оно сыграло решающую роль в участи монарха. (Дворцовый переворот).

Третьей и последней ступенью был запутавшийся между Петроградом и Берлином клубок с началом мобилизации. В обеих столицах действовали силы, жаждавшие войны (в Германии – окружение кронпринца). До сих пор не выяснен эпизод с объявлением в газете кронпринца о германской мобилизации. Эта газета была конфискована и уничтожена. Но она существовала несколько часов, достаточных для того, чтобы наше берлинское посольство протелеграфировало о ее содержании в Петроград. Как уверяют, телеграмма эта была передана Петрограду с молниеносной быстротой, а последовавшая телеграмма с опровержением, из-за порчи телеграфа, была задержана на два часа. В эти вот два часа был дан приказ о мобилизации армии русской. Наш начальник Гл[авного] штаба, Янушкевич 607, молниеносно этот приказ исполнил. А когда, после берлинского опровержения, государь пожелал отменить его, у ген[ерала] Янушкевича испортилсятелефон 608. Таким образом, войне мир как бы обязан испортившемуся телеграфу в Берлине и испортившемуся телефону в Петрограде.