Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Я возымел смелость зарисовать некоторых участников всероссийского распада. Читатель вправе спросить – кто же обличитель? Кто этот носитель звучного псевдонима, – друг Витте, Мещерского, Штюрмера, Протопопова, Мануса, первая скрипка больших русских газет, автор нашумевших пьес, член правлений банков и промышленных обществ, поставщик шведской стали, любовник германской Мата Хари, собеседник Эрцбергера, пацифист, выскользнувший из лап охранки, но не смывший еще с себя подозрений? Кто эта «жертва» клеветы, чье литературное имя, измятое под копытами людского стада, распалось как навоз? Кто дал ему право звать к покаянию, когда каяться в первую голову должен он сам?

Будучи помоложе, я бы на эти вопросы только высунул язык, как карамазовский черт с насморком (в него ведь переродился лермонтовский демон). Иные прекрасные дамы, к ножкам коих я склонялся, зарываясь пальчиками в мои тогда густые кудри, лепетали:

– В вас есть что-то демоническое…

И обрывали, сжимая зубки:

– Черт!

Вот именно! Смолоду во мне засел черт. В благообразном мужском облике жила женская сумятная душа, с петушиным хохлом и павлиньим хвостом, – хохол от поляка-отца, хвост от венгерки-матери. Но задорный папаша, герой двух войн, не передал мне мужества, а воспитанная на немецкий лад мамаша – не передала порядка в жизни. Младший в людной семье, я растил в себе сердце славянского Вертера 642, ум пореформенного Чацкого, а главное, – плоть Карамазова. Вот эту плоть, – мою госпожу и мою рабу, – я протащил за собой (или, вернее – она меня за собой протащила) через всю длинную жизнь. Вот что она, эта карамазовская плоть, проделала с моим папашей.

Была венгерская кампания. Лихой улан командовал уланами. Зарылся в Трансильванию. Взял приступом какой-то город. Навстречу с ключами вышел бургомистр. Улан хотел его повесить, но решил сначала попировать.

– Чтобы к вечеру в ратуше был бал и чтобы на нем были все девицы города от 15-ти лет…

Бал был дан, и первым на него явился бургомистр со своей 15-тилетней красавицей дочерью. То была моя мамаша. (Папаша даже среди мужчин слыл уродом). Собрав своих офицеров, лихой улан отдал приказ:

– К этой девице не подходить!

А бургомистру:

– Ваша дочь мне нравится, и я прошу ее руки. Возражений не предвижу… Свадьба послезавтра…

Свадьбу сыграли. Воспитанная в монастыре девушка не смела поднять глаз на жениха. А когда подняла на мужа, упала в обморок. Следующую, после брачной, ночь муж провел уже за игрой в карты и выпивкой. А наутро увел полк к дальнейшим «победам». За женой прислал своего адъютанта лишь через год, по окончании войны… «Семейная жизнь». Беспутный «пан полковник», как спичка вспыхивавший от слова противоречия, поводырь и гордость панов-соседей, хлебосол, добряк, игрок, и трепетавшая от взгляда мужа монастырская воспитанница, экономная, опрятная, бессловесная. Муж кутил, жена рожала. Полтора десятка лет такой «семейной жизни» дали обильный приплод и разорение…

Польское восстание! Улан не восставал. Но, опоясанный саблей, увенчанный Георгиями, встречал, угощал и провожал мятежные банды. Донесли, схватили. Повесить! В ногах у Муравьева мать вымолила пощаду. Ссылка, принудительная продажа имения! С кучей детей и горсточкой денег мать поселилась в Вильне. Меня с братом отдали в кадетский корпус. Возвратившийся из ссылки отец решил, что я, его любимец (меня одного он не сек), должен продолжать семейную уланскую традицию. На последние крохи меня отправили в Николаевское кавалерийское училище – школу гвардейских подпрапорщиков. А через два года я стал уланом его величества. За недостатком средств перешел на гражданскую службу, переменив три министерства, пока не попал в окружение Витте, в роль его пера и кухарки (мольеровской). Занялся, по настоянию кн[язя] Мещерского, литературой 643.

– Напишите что-нибудь вроде «Исповеди» Руссо, – соблазнял меня приятель, умница и удачник, талант и шило, без тени моей вертеровщины, но с налетом карамазовщины. – Вас оболгали, допустим! Но вам не выкрутиться. Ваши звонкие песни никого уже не обманут и не обольстят. Да и негде их петь. Пора Баяна прошла. Как и пора Витте, Мещерского, всех ваших героев и сподвижников. Никому они больше не нужны. Но талант вы еще сохранили. Удивляюсь, но признаю. Используйте, но не по старым путям! К черту экивоки, клятвы, уверения! Жарьте напрямик, как Руссо! Так, мол, и так: распутничал, брал, крал, предавал! что вы были за сепаратный мир, – не интересно. Но если взяли за то с немцев – занятно! и сколько? С банков брали – сколько и за что? Если помните – дату и место действия. Развратничали – где, когда, на каком диване?.. Не ужасайтесь! Тема, по нынешним временам, модная, живая! Любовник леди Чаттерлей! 644Сдвиньте «дело» о вас с мертвой точки! Вырвите из пастей, вас грызущих, снедь! Не трудитесь, мол, копаться! Баян перед вами в натуральную величину. И пусть бросит в него первый камень праведник!.. Хе, хе! Вот и посмотрим, кто сей праведник? Милюков, Никитин? А ну-тка, бросайте! Тогда и увидим, как пасти, жующие вас, начнут жевать сих праведников, ибо за амплуа праведника грызться мы не устанем…

Отвечал я ему приблизительно так:

– Во-первых, – то был Руссо и то было время! Тогда эта «Исповедь» ударила и по нервам, и по лицам, а теперь, вы сами говорите, она не удивит и не оскорбит. В лучшем случае – плюнут, в худшем – потрут руки: мы же говорили! Во-вторых, – Руссо писал по-французски и для французов. Это две большие разницы, как говорят в Одессе. Наш чудный, несравненный язык для «грязи» неприспособлен. Одиссея леди Чаттерлей? Но в переводе на русский язык ее пришлось вдвое удлинить, – замазать зияющую эротику. А ведь в нейто и были вся соль, весь успех. Были и у нас попытки исповеди под Руссо. Разделся почти догола наш несравненный Васенька Розанов. И что ж? Смаковали его сектанты и друзья, а публика выплюнула. И это прежде всего потому, что русский человек в таких случаях появляется в кальсонах, а француз, англичанин – в пижамах. Язык наш не приспособлен к такому дезабилье. Баяну не сладить.

Но есть и третье, кажется, самое существенное. Грех западного человека, почти целиком – во вне. Возьмите ту же леди Чаттерлей! Это уж почище мадам Бовари 645. Но разве у обеих все это, со всеми почти деталями и точками над i, не внешнее, исключительнотелесное?! Разве падение Анны Карениной у Толстого, Сони Мармеладовой и Настасьи Филипповны у Достоевского равны падению Бовари и Чаттерлей? Не в том ли и отличье âme slave [132] Славянская душа (франц.). от души западной, что наши падения заплетены многими нитями с нашими подъемами и, подчас, не отдерешь нашего неба от нашей преисподней?! А на Западе-то и вообще упразднили и небо, и ад, падения и подъемы, и оставили одну уголовщину и альковщину. Легко сказать – исповедь! Попробуйте предложить то корифеям нашей литературы, властителям дум, – нашим Буниным, Куприным и даже Мережковским! Взяток они не брали, с банкирами не путались. Но умом, сердцем, плотью – не грешны разве? «Игра ума», блуд сердца, срывы плоти, разве не сопутствует все это всякому русскому дарованию, и чем оно ярче, тем глубже?! И Толстой, и Достоевский, и Гоголь, и сам Пушкин, – не грешники ли в этом смысле?! Не этот ли коллективный наш, вселенский грех, гораздо раньше нашего взяточничества и «темных дел», привел Россию к распаду?!