Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

– Ну, я дал ход делу о ссуде Брянскому обществу. Но этим роль моя кончается. Все в руках Лобко, государственного контролера. Есть у вас к нему ход?

– Нет.

– Лобко живет с «Тигренком», сестрой Веретенникова. Заинтересуйте брата и сестру!

Заинтересовать «Тигренка» с братом взялись Манус с Горяйновым. Заинтересовали так, что на заседании по делу Брянского общества Лобко потребовал, чтобы ссуду этому обществу дали не 5 милл[ионов], как они просили, а целых девять…

Я стал директором правления самого модного в ту пору металлургического общества – российского Креза. Директорствовал я не так уж плохо и взяток не брал. Мануса, соблазнявшего меня править делами общества сам-друг с ним, я спустил с лестницы. Но когда Витте пал, спустили с лестницы и меня. Внезапно лишившись 40-тысячного оклада, я запнулся. Чтобы очухаться, поехал по следам Витте за границу. Витте ничем не мог мне помочь. Помогла моя подруга, Наташа. Вычитав из газет, что на осень назначен конкурс пьес на премию Островского, она засадила меня за стол:

– Пиши.

Так явилась на свет моя первая пьеса «Дельцы». Я послал ее на конкурс и получил первую премию. Пьесу схватил Южин (Сумбатов), и она с успехом прошла на императорских сценах Петербурга и Москвы. Брешь, пробитая катастрофой с Брянским обществом, была отчасти заткнута. Но директорство и связанные с ним «онеры» меня отравили. Я затосковал. Надо было что-нибудь выкинуть. И я выкинул «Большого человека». Пьеса эта открыла мне не только двери «Нов[ого] вр[емени]» и «Русск[ого] слова», но и двери банкиров и биржевиков, покинувших меня после падения Витте. Первым повернулся ко мне лицом Манус. Он уже был в больших миллионах и подравнивался с банкирами. Манус мне указал на биржу. Биржевой азарт в ту пору (Столыпина) был в полном разгаре. «Enrichessez vous» гремело над всем и всеми. Политику глушили экономикой. Как грибы возникали новые общества и акции. Петербург был наводнен дельцами. Ракетами взлетали «Золотопромышленные», «Ленские», «Бакинские», «Нобель». Я специализировался на нефти. Благодаря подсказам Мануса я преуспевал. (Паи Нобеля я покупал по 6 тысяч, а продавал по 13-ти). Триумф драматурга слился с триумфом биржевика. А из мути этого двойного триумфа выплыл Баян.

При всей моей готовности каяться я не нахожу еще пока достаточных оснований для своего осуждения: быть шишкой в министерствах, наперсником Витте, директором Брянских заводов и даже биржевиком, при тогдашних нравах, не так уж было зазорно. Сотни людей не только высшего общества, но и ученых, политиков и даже писателей, делали то же, или почти то же. Ни Витте, ни Мещерский в эту пору моей жизни помощи мне не оказывали и влияния на меня не имели: я катился по инерции. И по инерции стал видным публицистом. Вот откуда, по-моему, начинается моя ответственность. Вот какой «исповеди» вправе от меня требовать читатель.

Дело не в моем удельном весе и даже не в моих убеждениях. Был ли Баян талантлив, был он реакционером или прогрессистом – не важно. Важно – был ли он неподкупен и искренен? Ибо Баяну отвели трибуну перед миллионной аудиторией. И дали право вразумлять и осуждать, – будить общественную совесть. Несомненно – пост. И если, восходя до министерского поста, этика, да и закон, обязывают занимающего его порвать с лицами, учреждениями и деятельностью, обеспечивавшими личное благо носителя его, стряхнуть с плеч покровы обывательщины, омыться от эгоизма во всех его формах, – то пост руководителя общественного мнения обязывает к этому сугубо. Теперь мне это ясно. Тогда же, в мути успеха, только маячило. И напрашивались аналогии. У людей с именами более громкими, с ответственностью более подчеркнутой, – разве все в порядке? Вот вождь октябризма! Помешало ли это ему пойти в подручные к банкиру, принять из рук его хлебные места, стать вдохновителем газеты «Чего изволите»? А вождь кадетизма! Он ли не муштровал общественную совесть? А газету свою основал на деньги недобросовестного подрядчика, разновидности Мануса. Мало ли еще чем умащивал свою совесть Баян, одной рукой выливая бальзам своего «дарования», другой – подсчитывая барыши и «гонорары». То не были библейские сребреники – Баян никого не предавал, но Баян продал свое право и обязанность быть убогим, быть грозой, а не другом Манусов, быть Савонаролой, а не прихвостнем режима, несшего распад.

Мещерский, Витте, Манус – все это бугры, за которые цеплялась сплетня. По буграм карабкались и Наполеоны, Гамбетты, Брианы, Муссолини! В сравнении с ними что такое Баян? Прошлое тех, кто добрался до командных высот, всегда ища толпы. И клевета всегда в нем заплетена с правдой. Я бы не исповедовался, если бы дело шло об одной клевете. К сожалению, дело идет о правде.

Правда в том, что Баян, на новом посту своем, не оторвался от бугров, по которым карабкался, не порвал с миром, в котором первенствующую роль играли личные интересы. Баян не шантажировал, но он знал, что банкиры и биржевики с ним кулантны постольку, поскольку он персона грата в «Русск[ом] слове», в «Нов[ом] вр[емени]», в «Биржевке». Очевидно, я не один шел по этому пути. У меня были «коллеги», не отстававшие, а даже опередившие меня в бешеной скачке к деньгам. Деловому и газетному Петербургу той эпохи много говорили имена Бориса Суворина, «Люльки» Гольдштейна, Юрки Беляева, Руманова, Горелова, Стембы, Ваньки Мануйлова и друг[их]. Вся эта рать «талантов» и «поклонников», удачников и неудачников, опираясь на «бугры» своих влияний, шествовала к наживе. Рвали и терзали тело России. Шантаж и «игра ума» здесь заплелись в узлы, которых по днесь не распутали. Баян шел вровень с ними. Впору от Столыпина, через Распутина, к Штюрмеру и Протопопову, когда люди с именами и талантами, как пылинки в солнечном луче, бешено кружились, как мошкара к электрическому фонарю, липли к источникам власти и наживы, Баян был среди них.

Я уличал Проппера, ходившего «ку Плеве и ку Витте». Но я сам ходил ку Манусу и ку Мануйлову; мой прибор стоял за столом у Люльки Гольдштейна, я пировал и с Гореловым и Азрой, я ластился к Протопопову. Без доклада я входил в банковские кабинеты. Без протекции получал платные места. Мне не надо было шантажировать, – все шли ко мне навстречу, давали добрые советы, доли в делах, угощали, ласкали. Сколько шампанского было выпито в «Аквариуме» с Манусом, сколько ужинов съедено с Гореловым, Азрой, Мануйловым! Помню возню с основанием «банковской газеты» («Русской воли») Протопопова. Тогда еще он был в ореоле тов[арища] председателя Государственной] думы. Баян и Протопопов восседали в центре работавших на них «друзей». И только стены укромных кабинетов Кюба и Контана знают, о чем беседовали эти два представителя общественной совести. А наутро Протопопов рисовался в Государственной] думе, а Баян – на страницах «Русского слова».