Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

«Дело» мое началось в пору, когда из рук сифилитика Протопопова власть попала в руку неврастеника Керенского, а в ассистентах к эсеру попал кадет и октябрист, – тот самый Милюков, что вчера еще прозывал себя «оппозицией его величества», и тот самый Гучков, что вчера еще расписывался под столыпинскими полевыми судами и лакействовал у временщика. Рак, щука и лебедь – октябризм, кадетизм и социализм – вот во что вылилась освободительная мысль Герцена и Огарева. За рубеж царизма, навстречу большевизму, шествовали под ручку Кречинские и Расплюевы. Они уже нежились в царских постелях и лакомились царскими винами, как навстречу им лихо вылетела другая тройка: в корню «левый осел», в пристяжках – «кавказские обезьяны» (Чхеидзе, Нахамкес, Эрлих). И стали эти две тройки дико метаться, сшибаясь, гикая, все опрокидывая и ломая. Тройка Керенского орала: «Война!» Тройка Чхеидзе – «Мир!». Кречинские монархии, Кречинские республики! Расплюевы буржуазии, Расплюевы пролетариата! Стрижено – брито! Но оба Кречинские и все Расплюевы лгали, сыпали стразами, душили, рвали. Пока не сошлись на компромиссе: принести в жертву богу войны и богу свободы – воина и штатского. Первым оказался Корнилов, вторым – автор этих строк… Ни в какой мере я не ставлю себя вровень с героем войны; но, хоть и человек маленький, для революционных Кречинских я имел свою цену – я был видным деятелем старого режима и небездарным журналистом. А главное – заклятым политическим врагом Милюкова и Гучкова. Кречинские приказали Расплюевым состряпать «мое дело». И его состряпали.

Я приехал в Петербург из Стокгольма, где был занят поставкой для наших заводов стали для военных целей. В Стокгольме меня близко знало русское посольство и вся русская колония. В Стокгольме я провел большую часть великой войны, приезжая и уезжая, как дипломатический курьер. Никаких столкновений ни с русской, ни с союзными охранками за это время у меня не было. Ни малейшего намека на то, что меня в чем-то подозревали, и ни малейшего опасения возвратиться в Россию. Но в Стокгольме у меня был близкий человек – германско-подданная (о ней я писал в главах «Великая война» и «Стокгольм»), и этот вот факт и послужил Расплюевым основанием «моего дела».

Приехал я в Петроград в разгар уличных демонстраций против Милюкова и Гучкова и с удовольствием сообщил о них моей подруге, знавшей о моих «симпатиях» к этим деятелям. Занялся делами. Собирался обратно в Стокгольм. А в мае был арестован и засажен в Трубецкой бастион Петропавловки, между Штюрме-ром, Протопоповым и Сухомлиновым.

«Мое дело» характерно не только тем, что Кречинские и Расплюевы позволили себе учинить надо мной насилие, но еще и тем, что они начхали на институт судебного ведомства, – единственный, сохранивший еще в те дни знамя права и законности. Не вся старая администрация переродилась в Кречинских и Расплюевых, – в рядах ее остались еще люди независимые и честные. На бешеный наскок охранки они ответили хладнокровной проверкой «улик». И, убедившись в их мифичности, разобравшись, что ни фактически, ни логически я не мог совершить того, что мне приписывали, меня освободили. Расплюевы не успокоились: потребовали либо вновь меня засадить, либо, вместе со мной, освободить всех уличенных в сношениях с германцами большевиков (Троцкого, Фюрстенберга и друг[их]) 651. Министр Зарудный (трудовик) выбрал первое, и меня вновь засадили. Но еще через месяц, когда привитый мне тюрьмой туберкулез разыгрался, а все вымыслы Расплюевых рухнули, меня вновь выпустили, и дело мое направили к прекращению. Такова схема «моего дела». Она подтверждена письмами ко мне бывшего председателя Петроградского окружного суда г[осподина] Рейнбота, лично мне ни в Петрограде, ни за границей незнакомого. (Эти письма я привожу ниже.) Подтверждает ее и напечатанная мною тотчас по моем освобождении, т[о] е[сть] в 1917 г., под наблюдением и контролем судебного следователя по особо важным делам, производившего обо мне дознание, брошюра под заглавием «Мое дело». Ибо в брошюре этой собран весь следственный материал, и на нее в свое время, от Кречинских и Расплюевых, возражений не последовало.

«Мое дело» было репетицией тех большевистских «дел», над которыми эмиграция уже 15 лет не перестает лить слезы. Был Крыленко, были «следователи», «свидетели», был застенок, и была требующая смерти толпа. Глухой ночью арест, вонючая тюрьма, истязание и устрашение, попытки вынудить «сознание» и проч[ее]. Не было только пробковых камер и иголок под ногти. Напрягая все силы своего скудного воображения, Расплюев из охранки вербовал «очевидцев», осведомлял печать, раздавал роли. А Кречинские из Совета министров сыпали стразами в Государственной] думе. Лоскутки превращались в грозные германские документы, машины – в миллионы, проклятия сепаратному миру – в огненный призыв его, жалобы на безденежье – в швыряние немецкими миллионами и т[ак] д[алее]. Все, что в ту пору готовило путь Ленину, обрушилось на вредителя «войны до победного конца». На улицах и площадях агенты Германии раздавали забастовавшим солдатам сторублевки, Гучков разрушал фронт, Ленин хрипел – «грабь награбленное», правительство Чхеидзе оповестило мир о прекращении империалистической войны, а правительство Керенского требовало проливов. И… казни Баяна. «Распни его», гремел хор Кречинских и Расплюевых. Но Пилат ХХ-го века оказался упорнее Пилата века I-го, – полуживого, обрызганного пеной бешенства и грязью клеветы Баяна все же выпустили.

Под пулями большевиков он проскользнул на чужбину. Зализывает раны, приспособляется. Но микробы Петропавловки и «Крестов» живучи. Хоть и в благодатном климате, организм сдает. Баян на краю смерти. О болезни его и нужде осведомляет европейская и американская печать. Находятся добрые люди, у которых в ушах еще не заглохли «песни звонкие Баяна». Помогают. Баян чудом выживает. Но у проскользнувших на чужбину Кречинских и Расплюевых уже готов план его прикончить. Он уже не опасен. Но соблазнительная безнаказанность. И не улеглась злобная месть. Жив еще Курилка, но живы и Расплюевы с Кречинскими. Нет застенка Петропавловки, но есть застенок «читаемой газеты». И есть жаждущее сенсации зарубежное «общественное мнение».

То, что 15 лет тому назад фабриковалось в трущобах охранки, теперь фабрикуется в редакции «распространенной газеты». Вся гниль, ерунда на постном масле, что была 15 лет назад выброшена в помойку, в редакции «распространенной» газеты вылавливается, сортируется, укладывается в фельетоны. Зловоние, миазмы. Но Расплюев, засучив рукава, препарирует. Еле живой, на собранные гроши, Баян приползает в «столицу мира». К Кречинскому его не пускают. Кречинского охраняет мускулистый Расплюев. Наконец – свидание. Диалог.