Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

– Вы напечатали клевету, – молвил Баян.

– Докажите, – обрезывает Кречинский.

– Вот письма председателя суда! вот печатный сборник следственного производства!

– Рейнбот? Пхе!.. А в брошюре мало ли что могли вы напечатать.

– Вы берете на себя функции суда. Кто вам дал на это право?

– Я редактирую газету.

– Делая из нее сыскное отделение.

– Милостивый государь…

– Вы же знаете, не можете не знать, ибо вы тогда еще путались в складках власти, что мое дело схоронено.

– Рано схоронено.

– Схоронил его компетентный орган вашей же власти.

– Я тогда не принадлежал к правительству.

– Поэтому теперь вы считаете себя вправе его опорочивать.

– Мало ли тогда делали чепухи!

– Вы допускаете, что суд мог освободить заведомо виновного?

– Освобождали же большевиков.

– Не суд, а толпа…

– Сведения о вас мне дало компетентное лицо.

– Вы считаете аматера охранника компетентнее старого судьи?

Кречинский выпячивает грудь.

– Я историк… Обязан печатать исторический материал.

– Разве историю черпают из помойки?

– Жалуйтесь в суд.

– Не имею средств.

– Очень жалеем…

– Напечатайте хоть письма Рейнбота!

– Он частное лицо.

– Напечатайте, что я привлекаю вашего осведомителя к третейскому суду.

– Не напечатаю.

– Это же насилие… Вы… вы…

– Наш разговор кончен 652…

Расплюев ласково подталкивает Баяна к дверям. Кречинский отступает вглубь берлоги.

– Вы… Вы…

Дверь захлопывается.

Таков заключительный аккорд карьеры Баяна. В «распространенной газете» появляется еще одна порция расплюевской снеди – последние куски выловленной из помойки гнили. И все! Над долгой жизнью Баяна, над его задором, звонкими песнями, светлыми надеждами и мрачными отчаянием – могильная плита, вдавленная в насыпь из клеветы и мести. Плита эта – точное подражание большевистским, но водружена она в среде эмигрантской, в «столице мира».

– К допросу!..

Конвой, коридоры, тяжелые двери под замками, промозглый воздух, канцелярия, комната следователей…

За столом – южного типа округленный брюнет, в форме.

– Садитесь!.. Курите!..

Голос вкрадчивый, движения мягкие…

Сдается, я век не видал людей: брюнет производит на меня прекрасное впечатление. Захваченное спазмой сердце разжимается: впервые, со дня ареста, в него проникает что-то мягкое, примиряющее.

Сажусь, оглядываюсь… За спиной следователя – зеркало, и в нем я вижу человека в сером, с землистым, изможденным лицом, всклокоченного, без галстука… кто же это еще в комнате!.. Оглядываюсь. Никого!.. Господи!.. Неужто это я?.. Я?..

Но обстановка этой комнаты, окно, в которое видны деревья, а главное, человек с воли, который приехал выяснить роковое недоразумение…

Все это меня успокаивает.

– Я – помощник начальника контрразведки… Лебедев… Вас будет еще допрашивать судебный следователь. Имеете право не отвечать на мои вопросы…

– Нет, отчего же!.. На все отвечу… Все расскажу… Так приятно поговорить, посидеть… В человеческой обстановке… пожалуйста! Допрашивайте! Как можно дольше!..

Ответом мне был сверкнувший взгляд и странная гримаса какого-то гуттаперчевого рта.

– Ну-с. Итак, начнем!.. Будьте любезны сказать – зачем вы приехали в Россию?

– Т[о] е[сть], вы хотите спросить – почему я так долго не приезжал!?..

– Я спрашиваю – зачем вы приехали!

Начался допрос.

Из него я впервые узрел пропасть, к краю коей меня подвели. В состоянии физического и морального отупения, в нависшем надо мной тумане, я еще не мог разглядеть очертаний этой пропасти. Преобладал, вообще, инстинкт самосохранения. Чувствовалась занесенная секира, петля на шее, – мускулы души и тела инстинктивно сокращались и инстинктивно разжимались. Думалось не о причинах, а о последствиях. Мозг работал, как пущенный полным ходом, но поврежденный в самых недрах своих, мотор, – работал со сбоями и скачками. Горячечная работа эта была направлена на одно – какую западню мне готовят и как из нее выскользнуть? Если бы стены моей темницы покрылись слоями моих тогдашних мыслей, они были бы пестры от зигзагов и иероглифов. Психиатры по ним, вероятно, установили бы манию преследования. В бесконечные дни и еще более бесконечные ночи после этого первого допроса контрразведки я видел рассылаемых во все страны света агентов, для уличения меня, слышал даваемые им поручения, видел сфабрикованный ими документ. Вся моя жизнь, с плоскости этого допроса, являлась, несомненно, преступной. И воспаленные глаза мои смежала покорная решимость – умереть, унеся с собой мою правду…

Убеждение, что против меня организован поход и что меня решили непременно сгубить, сложилось у меня с первых же вопросов брюнета. Небольшого роста, гладкий, смуглый, с горбатым, восточным носом и гуттаперчевой улыбкой, то открывающей, то закрывающей хищные, желтые зубы, – улыбкой, в которой не принимали участия остальные мускулы лица, – он похож был на кота, то собиравшегося, то распускавшегося над мышью. Он убаюкивал, чтобы больнее сжать, ранить.

– И когда подумаешь, что такие люди, как вы, продаются немцам… – мурлыкал кот охранки.

– Если вы меня читали, вы должны знать мой взгляд на немцев. Я его высказывал с самого начала войны… И даже раньше… Я первый предсказал немецкую опасность… В письмах из Берлина, в дни вильгельмовского юбилея…

– Читал-с… Читал. Я вообще ваш поклонник!.. Но я кое-что вынес из моей практики!.. Самые опасные шпионы прикрываются немцефобией… Это установлено.

– Вы это всерьез?..

Кот сверкнул глазами.

– А вы как думаете?

Сжимаю зубы, сдерживаю бешеные скачки сердца.

– Ну хорошо! Чем же, по-вашему, я мог быть полезен немцам? Я ведь активно не служу, беспартиен, связей не имею! Мое единственное оружие – перо. И его я целиком направил против нашего врага!

– Услуги многогранны. Вы, вот, были в отличных отношениях с нашим посланником в Швеции, с миссией. За это тоже платят.

– Сколько же, по-вашему, немцы за эту услугу могли мне заплатить?

– Не знаю.

– А вам известны мои средства, мой трудовой заработок?

– Нет.

– Узнайте! И увидите, что дешевле миллиона продать себя я не мог…

– Возможно.

– Миллион – за сплетни из миссии? Вы шутите, г[осподин] контрразведчик?..

Но он не шутил. Закусив свои резиновые губы, он вынимал из своего набитого портфеля документ за документом и бил ими меня, как обухом по голове. После каждого удара, который я отпарировал, он, без смущения и без извинения, переходил к другому. Порой мне казалось, что это все – водевиль: что передо мной не палач, а просто шут гороховый!