Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Большинство из моих тогдашних «друзей» теперь так или иначе заклеймены: столп «Нов[ого] вр[емени]», кудесники «Русского сл[ова]», «Биржевки», творцы «Русской воли», банковские и биржевые акулы. Но, право же, житейски все это были умницы, миляги, хлебосолы, обязательные и совсем не скучные люди. Манус был хамоват. Но он был полон юмора, сверкал наблюдательностью, готовностью услужить, посмеяться. Проппер называл своего редактора Горелова – «каторжником». Но из «каторжника» брызгало талантом, остроумием, тягой к дарованию. Горелов был собирателем и знатоком живописи, а хлебосольству его не было предела. Таким же острословом, эпикуром, готовым к услугам живчиком, горевшим любострастьем и радостью бытия был наперсник Сытина, фактотум «Русск[ого] слова» – Руманов, скупавший для своего патрона плохо лежавшие издания. А Борис Суворин, Люлька Гольдштейн – два столпа «Вечернего времени» 650, – да ведь это было наслаждение обменяться с ними острым замечанием, посудачить, выпить. Даже кадеты признали Протопопова «шармером». Даже Катоны находили «шантажиста» Ваньку Мануйлова – милейшим и обязательным малым. Да и с Штюрмером было наслаждение беседовать – он был знаток искусства и дворцовых традиций. Весь круг людей, к которым меня тянуло, был по-своему обаятелен, и тянуло меня к ним не только сребролюбие, но и жизнелюбие. Помню вечера у Мануйлова, с Юркой Беляевым, нововременцами, сотрудниками «Биржевки», Распутиным. Изящная квартирка, вся обставленная редкой мебелью и фарфором (у него была лучшая в России коллекция старорусского фарфора), изящная умница жена, тонкий, прекрасно сервированный ужин. Даже Распутин держал себя здесь прилично. Кому же приходило в голову, что «Ванька» кончит свою карьеру шантажом и тюрьмой? В те предреволюционные годы в особняке Кшесинской, в хоромах Мануса, среди фарфора Ваньки Мануйлова, в укромном кабинете старика Суворина, в берлоге Распутина, в пышных залах у «Митьки» Рубинштейна, – в годы эти творилась не то мистерия, не то фарс императорской России, и было вавилонское смятение сословий, рангов, культур и дарований. Была сплошная авантюра. Не то отчаянием, не то торжеством звенела лебединая песнь режима. Подтягивал ее и Баян. Его сумятную, женски безвольную, почти истеричную душу тянули блеск, смех и ласка. Баяна побаивались, его баловали. Баловали не только потому, что боялись, но еще и потому, что чувствовали его незлобивость. Во многом грешен; но злостности, как душевной черты, не имел, да и сейчас не имею.

Я был не только генералом по Табели о рангах, но и генералом от журналистики. В разных газетах я зарабатывал более 5 тысяч руб[лей] в месяц. Загребал деньги на бирже. Но этого было мне мало, – я взял от Путилова и Вышнеградского подряд на поставку для военных надобностей, шведской стали. Ничего предосудительного, с коммерческой точки зрения, здесь не было. Но…

Одновременно с телеграммами в Азиатский и Международный банки о высылке денег за сталь шли в Москву пылкие статьи Баяна о гнете земных благ, о патриотизме, о таинственной силе пролитой крови, о «Каине» (Вильгельме), о «Карлике» – Швеции, о «мусорщиках», сеятелях русской смуты и прочих высоких материях. Темы были так высокопробны, что даже охранник, допрашивавший меня в Петропавловке, сознался, что его прошибала слеза, – оговорившись, впрочем, что талантом прошибать слезы и «заметать следы» обладали все известные ему шпионы и предатели. Из последующей главы читатель усмотрит, насколько верно проник в душу Баяна охранник. Но что хвативший по нем удар судьбы был, до известной степени, заслужен, в этом я могу сознаться теперь же.

Немецких денег мне не нужно было, – в банках Азиатском и Сибирском большевики захватили моих бумаг на сумму в 2 миллиона швейцарских франков, по курсу тех дней. (Я исчисляю их в швейцарской валюте потому, что мои счета в русских банках я перевел на счет одного швейцарского банка, имевшего отделение в Стокгольме – документы у меня). Состояние это было нажито мной до революции 1917 г., что доказано следствием. Кроме этих денег, у меня было в сказанном отделении швейцарского банка в Стокгольме более 100 тыс[яч] шведских крон, которые в 1921 г. я перевел в Берлин. Эти деньги я скушал и потерял в «делах» в эмиграции. Привожу эти цифры лишь для того, чтобы было ясно, за какую сумму Баян продал свое первородство – не немцам, а своим инстинктам, своей сумятности и раздвоенности.

Я воевал с «всероссийским двойником» (Витте, Суворин, Гучков). Но типичным двойником был я сам. Пера своего я не продавал, но душу, боюсь, продал. На словах я был искренен. А на деле лукав. Слово свое я зачеркивал делом. Я был из тех врачей, кто, врачуя других, всю жизнь собирался и так и не собрался уврачевать себя. Я был из тех зряче-слепых, кто из-за сучков не видел бревен, из-за деревьев лесу. Ничего криминального за свою жизнь я не совершил; но многие мои дела были, как говорят, на границе криминала. Не было преступным жаждать мира и беседовать по этому поводу с германским пацифистом. Но, очевидно, было бы корректнее и законнее приобщить к этим беседам людей ответственных и не путать в эти дела импульсивных немок. Не было преступлением идти в хвосте Мануса и Рубинштейна; но для Баяна было бы морально опрятнее их обличать и разоблачать. Не зазорно было ставить для военных надобностей сталь; но эту заботу красивее было бы уступить маклеру Азиатского банка или агенту Международного. И т[ак] д[алее]. Утомлять читателя моими бестактностями (если «Бог бестактности» – Милюков, то я его пророк), некорректностями и неэстетичностями не буду. Виновен! Но, кажется, заслуживаю снисхождения. Не теряю надежды его заслужить. И с этой целью окунусь в волны жизни, где Баян обрел свою славу и свой позор.

Читатели, наверное, не забыли трилогию Сухово-Кобылина: «Свадьба Кречинского», «Дело» и «Смерть Тарелкина». В них описан дореформенный быт, дореформенный суд, а главное – дореформенное жулье. Быт умер, но герои Сухово-Кобылина, вместе с героями Гоголя, перевалив за рубеж реформ, вкрапились в министерства, банки и во все учреждения строя, что своим оглушительным распадом при Керенском, Милюкове, Гучкове очистил поле для Лениных, Троцких и Дзержинских. Дореформенное жулье, став пореформенным, не потеряло своей типичности: те же Кречинские, те же Расплюевы, тот же подмен бриллиантов стразами, та же дьявольская провокация, то же шулерство. Гнилые акции на бирже, фальшивые идеи в политике и этике! Особенно повезло Кречинским и Расплюевым в дни Временного правительства. В те 25 дней, когда все бриллианты русской истории были обменены на стразы «Великой свободы». Тогда Кречинские облеклись в тон законодателей, полководцев, эмиссаров и […] [134] Далее одно слово не разобрано. , а Расплюевы заползли во все щели неистово стучавшей государственной жизни, пугая, лаская, заманивая и продавая, сочиняя вурдалаков, сея панику, пыжась и лопаясь как пузыри, пока их не раздавил сапог Ленина.