Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Не знаю, как у большевиков, но на западе и во всем мире «грех» этот исключен из сферы безнравственности. Педерастия, как и параллельное ему лесбиянство, получили право гражданства. Ведь в самой глубокой древности они шествуют за колесницей Эроса. Им посвящены вдохновеннейшие творения. И самые модные течения современной мысли не чураются, а углубляются в тайну плотского распада, находя в нем нечто близкое к распаду моллюска в раковине, создающему драгоценную жемчужину. Как жемчуг – болезнь этой раковины, так и педерастия с лесбиянством – продукт болезни пола. Такова психология физиологии!

С ней, понятно, можно спорить. Общество должнозащищать основной закон природы, помогающий размножению. Общество вынужденопредпочитать самое уродливое соитие под покровом закона самому прекрасному вне закона. Так было и так будет.

О том, что Мещерский педераст, знала вся Россия, как вся Англия знала, что педераст – гениальный Оскар Уайльд; как вся Германия знала, что педераст – друг Вильгельма, граф Эленбург. Но многие ли у нас знали, что лучшие творения нашего поэта Апухтина, автора поэмы «Месяц в монастыре», вдохновлены были ему не женщиной, а мужчиной? Что мужчиной же вдохновлена дивная музыка Чайковского? Что закоренелым педерастом был царский дядя вел[икий] кн[язь] Сергей Александрович? Что педерастией были сплошь заражены наши Императорское училище правоведения и Императорский] пажеский корпус, как в Германии был ею заражен весь прусский гвардейский корпус? Знают ли менторы нравов, что в Париже, в Берлине, в Вене, Ницце под охраной властей процветают трущобы, где культивируется однополая любовь? Что любовь эта всюду прогрессирует? Что у парижских шикарных кокоток, кроме любовника, всегда имеется и любовница, что на модном пляже Жуан ле Пен, этим летом еще, прелестницы в майотках шумно протестовали против конкуренции прелестников (хлеб отбивают)?

Все это не отвечает на вопрос – был ли я любовником Мещерского? Если сей никчемный вопрос кого-либо еще интересует, отвечу – нет, не был!! Были покушения (о диване умолчу), разбившиеся о яростный отпор. Я был «мазилкой», и ухаживал за мной не один Мещерский. Но наследственность петуха, homme à femmes [133] Дамского угодника (франц.). , готового лоб расквасить за женский взгляд, жизнь вдребезги разметать за обладание женщиной, сказалось во мне чуть ли не с 10 лет. От мужчины меня тошнило. Четыре раза я разметывал свою жизнь из-за любви к женщине и много чаще терял из-за этой любви нить жизни. Нет, любовником Мещерского я быть не мог,как не может огонь гореть в воде и вода наполнять кратер пылающего вулкана. В кратере моего женолюбия сгорела моя карьера, мои «дела», мое детство, отрочество и юность. Близость моя к Мещерскому ограничивалась моей духовной жизнью, как литератора, – он открыл и он культивировал во мне талант. И в этом смысле он был мне духовным отцом. Косвенным подтверждением этому может служить тот факт, что не меня, а Бурдукова он сделал своим наследником, и не меня, а его возвел в высший сан. Нужна была вся злостность Витте, чтобы из-за гроба бросить в Баяна такой навет.

Теперь о моей служебной карьере. Я двигался не по иерархической, а по фантастической лестнице, – скачками. Начальную скорость этим скачкам давала «протекция», но дальнейшую развивал я сам. Служа по Министерству внутренних дел, я был послан вместе с Всеволодом Крестовским для статистического описания севера России. На моем докладе по этому предмету министр начертал: «Этот щенок далеко пойдет». Но в ведомстве внутренних дел идти мне было некуда: как католик, я не мог быть назначенным даже вице-губернатором. Я перешел в ведомство путейское. Глава его Гюббенет ласково сказал мне:

– Очень рад. Рекомендация солидная. Но мое ведомство техническое и максимум карьеры для не техника – стать директором от правительства на одной из частных дорог. Но это в лучшем случае после 20 лет службы.

А я занял этот пост через 2 года, после одной удачной ревизии. Потом меня сделали членом управления казенных жел[езных] дорог, где восседали одни инженеры. Лицом в грязь я и тут не ударил – не боги лепят горшки. Но господа инженеры на меня обозлились, и репутация «ставленника» кн[язя] Мещерского ко мне плотно пристала. Меня пригласил в свое ведомство Витте – я сопутствовал восходу его звезды, и мы друг другу симпатизировали. К тому же соблазняло покупаться в лучах его славы. Я не был его официальным секретарем, а – лицом доверительным – рупором и пером. И работал я для него верой и правдой. После своей второй отставки Витте изрек:

– Если бы не ваши женщины, вы были бы ближайшим ко мне министром…

Но мешали мне сделать официальную карьеру не одни женщины: поперек ее стояли мои «дела» и мое писательство. В делах я был неловок и жаден, в журналистике – бестактен (раб кончика пера). Моя исповедь была бы пикантнее, если бы я мог рассказать о каком-либо особо «сомнительном» моем деле, о какой-либо «купленной» статье Баяна. Не упомню. Таковых, кажись, не было, если не считать сомнительным мое проникновение в директора Брянских заводов. Но ведь в каждом деле есть аромат сомнительности, и журналист-делец всегда под подозрением подкупности. За «деловитость» вешали собак на Некрасова, Панаева 649, а в мои дни на Суворина и даже на Милюкова (банковские субсидии)…

Дамского угодника (франц.).

Эпоха моего «делячества» началась с начала ХХ-го века, и в дела меня окунул не Мещерский, а Манус. Однажды, за отсутствием Мещерского, я редактировал его «Гражданин». В нем стали появляться обличительные против банкиров статьи. Мне телефонировали, что статьи шантажные. Я их выбросил. Явился автор их, Манус, и дал мне доказательства справедливости его разоблачений. Чрезвычайно напористый, хамоватый, но умница, Манус распространился о моих талантах и поклялся, что их лучше оценят дельцы, чем писатели. Я распустил хвост. Наутро Манус явился ко мне с председателем Брянского общества инж[енером] Горяйновым. Общество это было накануне банкротства, и для спасения его нужна была казенная ссуда. Если бы мне удалось у Витте ее выхлопотать, на выбор мне предлагали либо 250 тыс[яч] комиссии, либо кресло директора правления с 40 тыс[ячами] р[ублей] оклада. Я выбрал последнее. Без всякой надежды на успех, я побрел к Витте. И попал в момент, когда Витте грозила первая отставка. Витте выслушал меня, сверкнул очами и глухо вымолвил:

– Если я останусь министром, я не буду противиться ссуде.

Я разинул рот.

– Как так «если»?

– Дни мои сочтены. Моя отставка на столе у государя. Неужто Мещерский об этом не знает?

Мещерский не знал: интрига Плеве и Безобразова велась тонко. Старик взбесился и накатал царю длиннейшее письмо. Содержания его не знаю. Но результатом его было, что отставку заменил благодарственный рескрипт. Витте сиял.