Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Так рассуждал Баян под знаком своего дарования, если оно у него есть, он несет свой грех в своей крови и в каждой поре своего тела: умом играл, сердцем и плотью блудил! Но разве это расскажешь? Попробую лучше порыться в причинах, почему моей персоной занялись – докопаться до источника «дурной славы».

Свои «мемуары» Витте заключил главой: «Кн[язь] Мещерский». «Мемуары» эти писались долго, и многое из них Витте мне читал. Глава последняя была написана после нашей ссоры; а ссора произошла после моей статьи в «Русском слове» – «Два графа» (Витте и Коковцов) 646. Статью же эту, весьма нелестную для Витте, я написал, получив неопровержимые свидетельства виттовских интриг и двоедушия.

Как я уже упомянул, я был лауреатом временщика, прославляя его «в прозе и в стихах» – в «Большом человеке» и во всех моих публицистических выступлениях. Об этом записал в своих мемуарах Куропаткин, об этом знал весь Петербург. Иэто было бескорыстно.Возле Витте наживали миллионы, – он создал богатство Проппера, Рафаловичей, Давыдова и многих других. Никто не верил, чтобы я не получил с Витте за «Большого человека» крупного куша. А я получил чай с вареньем. Ичаем же он угощал меня после всех моих выступлений во славу его.

– Не такой дурак К[олышко], – говорили про меня, – чтобы стараться даром.

Но я был таким дураком, довольствуясь близостью к «большому человеку» и сравнительно скромными местами (за исключением Брянского общества 647), которые мне дала эта близость. Ни одного «дела» из тех, что обеспечивают на всю жизнь, подобного делам тогдашней аристократии и плутократии, завязывавшимся в гостиной мадам Витте и развязывавшимся в банковских кассах дел, о которых воробьи с крыш кричали (постройки жел[езных] дорог, заводов, покупки и ссуды за счет казны, утверждение уставов, и проч[ее] и проч[ее]), не сделал. В моих денежных делах Витте никакого участия не принимал. Но я гордился ролью, которая выпала на мою долю при Манифесте 17 октября и в короткие месяцы премьерства Витте. Я ценил его доверие и жил памятью об его со мной откровенности, о пережитых нами вместе волнениях, надеждах и моих ему «услугах». Словом, наш платонический союз, продолжавшийся и после окончательного падения Витте (почти 10 лет), был моим светлым сознанием, искупавшим в моей душе многое мутное, о чем речь ниже. Так бывает с людьми, у которых одна «чистая» любовь переживает многие грязные. Мой роман с Витте был относительно чист. И это служило предметом насмешек надо мной. Мне иногда говорили:

– Вы довольствуетесь шипами этого романа, оставив розу в руках других. Неужто вы не видите, что Витте больше повредил вам, чем помог? Ведь после его падения все удары посыпались на вас?

Я это видел и чувствовал. Но, повторяю, цеплялся за «чистую любовь», омывался от Манусов и Мануйлов [ых], в тиши виттовского кабинета, в беседе с поверженным львом, в воспоминаниях, в страхах, в надеждах. В «белый дом» я ездил как в некую Мекку, в общество дряхлевшего льва окунался как в купель. И вот что случилось.

Прямо из этой «купели» я однажды попал на обед к кн[язю] Мещерскому. С ним у Витте отношения были порваны. Правильнее говоря, не с ним, а с гофмейстером Бурдуковым, который был подлинным властителем и дум, и чувств, и достатка одряхлевшего ментора двух царей. В ту пору те, кто искал милостей князя, заискивали не перед ним, а перед Бурдуковым. В наших беседах с Витте имя это произносилось не раз, и негодованию Витте не было пределов. На Бурдукова он наседал с большей яростью, чем когда-то на Безобразова, Плеве, Столыпина. И не было бранного эпитета, который бы он ему не приклеивал. С Бурдуковым у меня были отношения неважные; но, зная слепую привязанность к нему старика, я старался с ним ладить. Встречались мы с ним лишь у Мещерского, за его четверговыми обедами. И сажали нас в конце стола, рядом. Вот каким диалогом мы с ним обменялись в один из четвергов, когда я приехал к Мещерскому прямо от Витте.

– Ну, что поделывает гр[аф] Безносиков? (Так называл Бурдуков Витте).

Я хмуро буркнул:

– Ничего, жив, здоров.

– Не говорил о своих надеждах на Маклакова?

– Каких надеждах? Какого Маклакова?

Гофмейстер играл злой усмешкой:

– Надежды у Витте могут быть лишь на власть. А Маклаков – министр внутренних дел.

– Ничего не понимаю. Какая власть и при чем тут Маклаков?

– Вижу, что гр[аф] Безносиков не удостаивает вас доверия, как других.

– Какого доверия, каких других?

– Друг мой, кто же не знает, что граф мечтает о третьем своем приходе к власти! И что все надежды его на Маклакова. Ну, а так как Маклаков в сфере нашего влияния, то… судите сами! 648

Я обомлел. И, вероятно, это было написано на моем лице. Гофмейстер сочно жевал и поблескивал красивыми глазами.

– Как это говорят, – есть много на свете, Горацио, о чем не снилось мудрецам…

– Шутить изволите.

Гофмейстер проглотил, вытер рот.

– Вот что: вы когда видели Витте?

– Сегодня.

– Ну да, он мне говорил…

– Сочиняете.

Гофмейстер обратился через стол к Мещерскому.

– Князь, он не верит, что я говорил сегодня с Безносиковым…

Мещерский любовно усмехнулся. Гофмейстер уже жевал следующий кусок.

– Безносиков висел у меня на телефоне с полчаса. Едва отвязался от него…

– Врете!

– Хотите доказательств?

– Хочу!

– Князь, он не верит… Ха, ха!

Не помню, как кончился этот обед. Но доказательствая получил. Так обманутый муж получает доказательства измены всю жизнь любимой жены. Так получают по темени удар падающего карниза. Я написал статью «Два графа».

А Витте написал обо мне в «мемуарах».

Главу о Мещерском Витте начинает так: «У Мещерского были две жены: К[олышко] и Бурдуков». В этом посмертном уколе Витте нет ничего нового, да, пожалуй, и обидного: он лишь формулировал и пропечатал «глас народа». Любовником кн[язя] Мещерского считали меня с юных лет, и эта репутация шла за мной по пятам, даже когда я был окружен «женами» и детьми. Мою «карьеру», мой достаток, все, вплоть до моих литературных успехов, приписали этой «близости». По подозрению в ней меня даже хотели удалить из Николаевского училища. Не удалили, но потребовали, чтобы я с Мещерским раззнакомился. На несколько лет я с ним и раззнакомился.

Исповедываться на эту тему трудно. Доказать, что я не верблюд, и здесь, как в «моем деле» с предательством, невозможно. Не 1½, а много десятков лет разделяют меня от эпохи, когда это могло быть. Как и в «моем деле», я вынужден защищаться более логикой, чем фактами, – переставить этот щекотливый вопрос с ребра: было ли это? – на ребро: могло ли это быть?

Но прежде два слова по существу: более ли позорно быть любовником кн[язя] Мещерского, чем, скажем, леди Чаттерлей (собирательной)? Более ли унизительно прильнуть к старику, чем к старухе? Случаи альфонсизма русских молодых людей нередки: эмиграция дает списки представителей нашего бывшего лучшего общества, вытанцовывающих старух. Свою юность и свои титулы они продают модным портнихам, дочерям «свиных» и иных королей. «Глас народа» с этим мирится. Но педерастия, грех содомский!