Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

– Молитесь, чтобы меня минула сия чаша…

Но чаша была уже над ним.

В один из осенних вечеров Витте спешно меня вызвал.

– Вот что, голубчик, нужно написать две записки. Одну – строго секретную, для государя, другую – для публики…

Витте ходил с видимым волнением и обжигал меня испытующими не то ласковыми, не то недоверчивыми взглядами. Я замер.

– У вас иногда выходит…

– О чем же, Сергей Юльевич?

– О конституции…

Слово это сорвалось у Витте впервые. Я вздрогнул.

– У государя панический страх к этому слову. Отчасти наследственный, отчасти внушенный. Нужно его побороть и научно, и исторически. Когда конь боится куста, его обводят вокруг него. Задача первой записки в этом. Я дам вам материал. А уж вы сами найдите подходящий стиль. Вам иногда удается. Забудьте, кому назначена записка. Пишите так, словно перед вами аудитория врагов конституции, которую нужно побороть и логикой, и пылким словом. Слово – великая вещь. Записка строго секретная…

Витте сверлил меня испытующим взглядом. Я робел.

– Не осилю…

– А вторая – для России, для всего мира. С нее все и начнется. Тут уже нужен не напор, а сдержка. Вы отлично знаете, какие русские круги требуют конституции. Вы и сами к ним принадлежите. О конституции лепечет «Нов[ое] вр[емя]» и даже «Гражданин». Но ведь конституция конституции рознь. И это глубочайший, не только государственный, но и всенародный переворот, с которого и государственная, и народная жизнь начинаются заново. От самодержавия к народовластию дистанция не меньшего размера, чем от анархии к монархии. Это всюду так, а в России – сугубо. Поверить Милюкову и Долгорукому 405, – тяп-ляп и карай. Самодержец может требовать, чтобы при встрече с ним люди выскакивали в грязь из экипажей и делали реверанс, но он не может требовать, чтобы к известному сроку люди выучились управлять собой. Управлять собой потруднее, чем другими. Одним словом, конституцию надо подготовить не только в законах, но и в быте, в правах. Дело государя – согласиться на конституцию, дело его правительства – подготовить и провести ее. Таков должен быть смысл записки. Она будет опубликована вместе с указом об учреждении Совета министров и должности его председателя, т[о] е[сть] премьера. И моим назначением на эту должность.

Я не ручаюсь за дословную точность приведенной беседы, но я ручаюсь за точность ее смысла. Я ручаюсь еще, что в ту пору, т[о] е[сть] о наложении щипцов на младенца русской свободы [92] Так в тексте. . И что Витте, а, пожалуй, и Николай II, ждали и верили в его естественное гармоничное рождение. Хотелось бы еще удостоверить, что Витте той эпохи распрямился в рост подлинного Сперанского. Ниже мы увидим, когда и куда все это испарилось.

Я вышел из «белого дома» подавленный, но и окрыленный, – подавленный тяжестью возложенной на меня задачи и окрыленный гением моего вдохновителя. Два дня я вставал из-за письменного стола лишь затем, чтобы лететь к Витте и видеть его злостное разочарование:

– Не то, совсем не то!… Вы слишком стараетесь… Проще… Ваши статьи куда лучше.

Я размяк. Решил сложить оружие. Набросал последний проект. Отвез. Кривя заранее неодобрением рот, Витте читал его, и рот расширялся в улыбку, а глаза поверх бумаги ласково-лукаво на меня уставились.

– Вот это то! Спасибо!

Доклад был опубликован вместе с Манифестом 17-го октября, а секретная записка, извлеченная большевиками из архива Николая II, была ими опубликована несколько лет тому назад 406.

События, сделавшие из смелого Сперанского загнанного сановника, а из русской конституции – «потерянный документ», случилось в последовавшие три недели. Россию с ее низами и верхами, царскую резиденцию, русское правительство и русскую интеллигенцию объяла тьма египетская. Розанов запечатлел эту эпоху в своей брошюре: «Когда начальство ушло». Кумиры падали и вырастали вплоть до момента, когда о бок с Витте очутился Хрусталев-Носарь, а в банках, министерствах и правлениях стал хозяйничать Союз союзов 407. Все металось, бурлило, чего-то требовало, в чем-то отказывало. Трепов велел «патронов не жалеть», но каждый вечер где-нибудь устраивались митинги, на которых ораторы требовали низложения царя, ареста Трепова, созыва Учредительного собрания. Митинги не разгонялись, ораторов не арестовывали. В ожидании отставки Булыгин забастовал, а Трепов повторял:

– Конституцию, что хотите, лишь бы спасти династию!

Вильгельм прислал к Кронштадту пару своих миноносцев, а Фредерикс жаловался Витте:

– Досадно, что у государя столько дочерей. Посадка такой семьи в спешном порядке затруднительна.

Витте продолжал ездить в Петергоф сначала по железной дороге, а после железнодорожной забастовки на пароходе. Но приезжал он оттуда каждый раз все более удрученным.

– При каждой моей беседе с государем, – рассказывал он, – присутствует императрица. И она загадочно молчит. А за дверью, неплотно закрытой, сидят, я знаю, Орлов, Дрентельн и даже сам Игнатьев. Государь любезен, записка, кажется, его убедила, но при слове «конституция» императрица вздрагивает. Если бы не Трепов, если бы не страх за семью, все рухнуло бы.

У Витте продолжались переговоры с общественными деятелями. В один из вечеров он сказал мне:

– Пусть спасает Россию Игнатьев!…

А несколько дней спустя:

– С общественностью я распростился 408. Кабинет будет из чиновников… Не одобряете? Но выхода нет. Люди не хотят мне помочь. Власть к обществу, а общество от власти… Мужик к телке, а телка от мужика… Им подай Учредительное собрание, присягу!… Даже во Франции этого поначалу не было… Но… Будь, что будет! Гвардия еще наша. Если преображенцы скиксовали, то семеновцы, с Мином 409, пойдут за царя в огонь и воду…

– А рабочие, Союз союзов?

– Справимся…

– Из кого же составлен ваш кабинет?

– Моих бывших сотрудников Шипова, Кутлера и друг[их]…

– Широкой публике они не известны.

– Широкой публике и Милюковы с Гучковыми не известны.

– А министр внутренних дел?

– Дурново.

Я шарахнулся.

– Скандальный…

Витте освирепел.

– Дурново знает прекрасно полицейское дело, и он за еврейское равноправие… А еврейский вопрос – самый острый.

– Но ведь имеется резолюция Александра III… 410

– То было время. А теперь другое. Я докладывал его величеству. И Трепов за него.

– Дурново будет вводить конституцию?..

– Вводить конституцию буду я. На его обязанности будет подавить революцию…

В обществе Дурново называли «Квазимодо». Он был широко известен своим любострастьем и скандалом с испанским послом Кампосаграде, в покоях коего он, пользуясь пожаром, сделал выемку писем своей любовницы. Тогда это вызвало крупнейший дипломатический инцидент. А Александр III на докладе министра иностранных дел поставил резолюцию: «Выгнать и впредь никуда не принимать!». Но талантов и воли «Квазимодо» никто не отрицал.