Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

– Что случилось?

– Сорвали мою телеграмму, оплевали, растоптали…

– По конституции они ведь вправе бастовать.

– У нас нет конституции, – рассвирепел Витте. – Вы все путаете.

– Что же у нас?

– Для блага России его величество даровал реформу. Для блага же ее может и отнять ее…

(После ухода от власти он формулировал новый строй несколько иначе:

– Я насадил на булавку мотылек! Сотня Столыпиных, Гучковых и Марковых 429не снимут его. Его величество может сделать первым министром Дубровина 430, но Думу отменить не может…).

Витте готовился к выборам. В исходе их он видел спасение России и свое. Но к выборам готовились и враги его, реакционеры. Трюком их явилась аграрная реформа. Проект ее зародился среди тульских самодержавников. Его составил тульский предводитель дворянства гр[аф] Бобринский 431. Экспроприировать дворянские земли предполагалось за весьма приличный выкуп. В сущности, это была разновидность операций Крестьянского банка. Так ее понял Витте. Приняв проект Бобринского из рук государя, Витте передал его своему министру земледелия Кутлеру. Тот его видоизменил. Вот этот окрещенный впоследствии «кутлеровским» проект земельной экспроприации и разорвался в «сферах», как бомба. Кутлеровскую аграрную реформу провалили те самые круги, что подали о ней мысль 432. (Самое курьезное, что и без революции, судя по масштабу деятельности Крестьянского банка, все дворянские земли к 1930 г. перешли бы к крестьянам). Пожертвовав Кутлером, Витте уцелел [95] Кутлер отомстил созданием большевистского червонца (прим, автора). Розанов утверждал, что живородящие рыбы были сладострастнее насекомых (прим, автора). Далее текст завершения главы утрачен. Предыдущая строка зачеркнута: Из книги «Ныне отпущаеши». . Но, со своей стороны, заколодил проект земельной экспроприации профессора] Мигулина и Трепова. Этот проект рекомендовал ему тоже государь. Витте ответил:

– Землю народу могут дать лишь народные избранники.

Так злой рок вырвал у царской власти последний козырь в ее борьбе с революцией. А чтобы судить, насколько козырь был еще силен, насколько крестьянство в массе готово еще было поддержать и царя, и даже помещиков, упомянем, что крестьянство, напр[имер], Симбирской губ[ернии], пославшее в 1-ую Государственную] думу вождя трудовиков «бунтаря» Аладьина, наряду с ним послало туда и шесть правых дворян…

После того, как «братцы рабочие» оплевали его телеграмму, как скандал с кутлеровской реформой расколол его кабинет, как Дурново перестал ездить на заседание Совета министров, пользуясь личным докладом в Царском, после всех уколов Суворина, Мещерского и даже Проппера, после пренебрежительного отказа разделить с ним власть Милюкова и даже Гучкова, Витте скис. Смахивая слезу и крестясь, он повторял:

– Народ ждет.

А когда первые результаты выборов указали, какойнарод шел в первую Государственную Думу, он смолк и стал укладывать чемоданы. Прощаясь с товарищами по кабинету, он их благодарил. А Дурново сказал следующее:

– Вас, Петр Николаевич, я не благодарю. Потому что нашим уходом мы целиком обязаны Вам. Ваше поведение по отношению ко мне и коллегам не могу иначе квалифицировать, как предательство. Если нам, с огромными усилиями, удалось довести Россию до осуществления великой реформы, случилось это помимо Вас и вопреки Вам. Нас рассудит история. Но воспоминание о моем с Вами сотрудничестве будет печальнейшим из всех моих воспоминаний. Прощайте!

Дурново только пожал плечами. Сто тысяч руб [лей], подаренные ему государем, компенсировали его за обиду.

Витте поспешил вернуться в свой «белый дом». Я посетил его в день переезда. Огромный письменный стол, цвета которого я никогда не видел, до того он был всегда завален бумагами, был чист. Точно газон засеяли посреди комнаты. Только крошечное белое пятно на одном из краев его, и перед этим пятном старчески согбенная фигура. То – томик Шопенгауэра, а чтец – опальный Витте. Он тяжело поднялся.

– Вы один меня не покинули…

Зеленевший стол, за которым решалась участь России, молчал, как молчит зелень на свежей насыпи могилы. Не помню, о чем мы говорили. Но помню сорвавшееся с губ Витте несколько раз:

– Горемыкин… Горемыкин… Открывает Государственную думу – Горемыкин 433.

На эпохе рождения русской конституции подробно останавливается в своих «Мемуарах» и гр[аф] Витте. Вот, напр[имер], как Витте описывает возникновение Манифеста 17-го октября: «Один из редакторов манифеста, почтеннейший кн[язь] А. Д. Оболенский (“балаболка”), как я после рассудил,был в состоянии неврастении(курсив везде мой). Он все время твердил мне, что манифест необходим, а через несколько дней после 17-го октября пришел ко мне с заявлением, что его сочувствие и толкание(?!) к манифесту было одним из величайших грехов его жизни. Теперь он, по-видимому, уравновесился и смотрит на вещи более здорово. Сам по себе он, по-видимому, человек благородный и талантливый, но устойчивым равновесием Бог его “мало наградил”».

(Этот «неустойчивый» автор манифеста вошел в кабинет гр[афа] Витте в качестве обер-прокурора Св[ятейшего] Синода).

Витте продолжает: «И когда за моей спиной начали фабриковать манифесты, то, вопреки моему желанию, был спешно составлен манифест Оболенского. Несомненно, что по крайней спешности и забаламученности манифест явился не в совсем определенной редакции, а главное – неожиданно. Пришлось все вырабатывать спешно, при полном шатании мысли»…

И наконец: «Действительно, Манифест 17-го октября в редакции, на которой я настаивал, отрезает вчера от сегодня, прошедшее от будущего. Можно и должно было не спешить с этой исторической операцией, сделав ее более осторожно, более антисептически, но операция эта, по моему убеждению, раньше или позже была необходима, как прогресс бытья… Поэтому хоть я и не советовал издавать манифеста, тем не менее, слава Богу, что он совершился (!!). Лучше было отрезать, хоть и не совсем ровно и поспешно, чем пилить тупой кривою пилой (!!), находящейся в руках ничтожногои потому бесчувственного (!!) оператора, тело русского народа…» 434.

При всем косноязычии этих записей – Витте и на бумаге был столь же косноязычен, как на словах, – явствует, что величайший акт в жизни России и Витте был составлен человеком «неустойчивого равновесия», при «крайней спешности и взбаламученности» и «при полном шатании мысли».

Таково признание Витте. И, тем не менее, он считает, что русскую свободу лучше было отрезать «хоть и не совсем (?) ровно и поспешно, чем пилить тупой кривой (?) пилой, находящейся в руках ничтожного и потому бесчувственного (?) оператора». Ничтожный и бесчувственный оператор, очевидно – император Николай II.