Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Когда Витте агонизировал, меня спросили, какую эпитафию я бы поставил на его надгробной плите. Я усмехнулся и брякнул: «17-ое октября». Но меня приняли всерьез: на черном мраморе виттевской могилы в Александро-Невской лавре горит золотая надпись: «17-ое октября».

Родись Витте американцем – он стал бы миллиардером; в диких прериях собрал бы неисчислимые стада; в Калифорнии открыл бы золотую жилу; среди индейцев – стал бы вождем; среди разбойников – атаманом. И это не потому, что голова его была полна проектов, что сердце кипело мужеством, что хотелось подвига, – в голове его был часовой механизм организатора, овечье сердце вспухало от страха и жажды земных благ, мстительности и интриганства, а хотелось ему только первоисточника всех наслаждений – власти. Вот именно этот подход к власти, как к тучному коровьему вымени, и делал его у власти дикарем. Не он один в эпоху распада дорвался фуксом 435ко власти: до поста государственного контролера достукался «певчий» Тертий Филиппов, министром путей сообщения был «банщик» Рухлов, а раньше – «жулик» Кривошеин. Целая свора лакеев, прожектеров, фигляров, вплоть до паралитика Протопопова, ворвалась в те дни на русский Олимп. Но только Витте, просидевший на нем целых 13 лет, от первого до последнего дня, все также коробил и шокировал своих коллег. Не нелепой своей внешностью, не грубыми манерами, а какой-то своей домашностью в государственном деле, сан-фасонством и, простите за выражение – каким-то похабством своих приемов. Точно он был вечно расстегнут там, где полагалось быть застегнутым, точно он являлся в дезабилье 436, принося с собой что-то альковное, пряно-виттовское, вкладывая его в дело государственное и общественное. Вот эта сгущенная виттовская индивидуальность, эта гнетшая всех и каждого виттовская субъективность, этот «запах» Витте в любом его начинании, эта лепка им государева дела по способу дела частного, эта простоватость и как бы даже придурковатость в приемах, требовавших отточенности и преемственности, этот лихой наскок деревенского парня и даже самая его косноязычность (как презрение к форме) – все специфически виттовское, что составляло его оригинальность и силу, было в то же время и его одиумом. Дикарем он ворвался на российский Олимп и дикарем его покинул.

В стране дремучих лесов, тьмы бесправия и кастовой общественности, в обстановке патриархального добывающего труда, с 90 % сельскохозяйственного населения, где о бок с царем властвовал его превосходительство урожай, в одно десятилетие взрастили дерево, потребовавшее для своего роста в свободнойЕвропе сотни лет, взрастили, притом на чужие деньги, чужим опытом и умом и без какого-либо правового или бытового фундамента. Никто, понятно, тогда об «опыте» Ленина, составляющем естественное продолжение опыта Витте, не думал. Но уже тогда видно было, как народ, отрываясь от земли к фабрикам и заводам, вне просвещения, гражданственности и заботливого ухода за его телом и душой, развращался, спивался, сходил на нет. Если интеллигента-нигилиста создала политика Николая I, то простолюдина-хулигана создала экономика Витте. Тот «сброд», который, по сознанию большевиков, перевернул кверху дном Россию и взметнул их к власти, родился, вырос и окреп при Витте. Все три русских революции проделали четыре миллиона теплично взрощенных, безграмотных, бесправных и споенных рабочих. Витте это понял только в 1905 году, когда в ужасе от содеянного лепетал: «Народ идет». Ибо тогда уже он знал, что народ пошлет в Думу не Хорей и Калинычей, а фабрично-заводской «сброд», за которого предстательствовала вся оппозиционная интеллигенция, у которого были агитационные деньги и приобретенная на митингах развязность 437. Оправдываясь, Витте всем повторял, что политическую революцию в России захлестнула социалистическая. Но была ли бы она мыслима, если бы истраченные на искусственное насаждение промышленности и поддержание курса рубля, не говоря уже об авантюрных затеях в Маньчжурии и Персии, миллиарды были истрачены на народное просвещение, на интенсирование сельскохозяйственного труда, на принудительныйвыкуп помещичьей земли и на планомерную, постепенную индустриализацию некоторыхлишь районов России, при соответствующей реформе рабочего законодательства?! Ведь неспроста же в эпоху виттовских «реформ» почти не было террористических покушений. По заграничным сведениям, по нелегальной литературе тогда уже выяснилось, какие надежды русская революция возлагает на Витте. Я далек от мысли, что Витте сознательно вел Россию к пропасти. Я даже готов допустить, что в его не уравновешенном опытом и внутренней дисциплиной миросозерцании он ковал счастье России, – ковал тяжелым молотом и дубиной, как великий Петр и безумный Ленин.

Если верить Витте, за 13 лет своего диктаторства над великой страной он не совершил ни единойошибки, – ничего, в чем бы он мог каяться. Так он заявляет из-за гроба. Все скверное, что приключилось с Россией за это время, шло мимо него и вопреки ему. За современниками и сподвижниками он не признавал не только творчества, но даже трудоспособности. В лучшем случае это были «высокопочтенные» бездарности и ничтожества. Великому реформатору пришлось творить в атмосфере злой воли, разнузданных инстинктов, меднолобия, корыстолюбия, разврата.

Но покуда правая рука его творила, левая разрушала. Между Витте «обожавшим» и Витте сплевывающим, между Витте, обескровившим страну, и Витте – пробудившим ее от спячки, между Витте-патриотом и Витте-интернационалистом, фантазером и реалистом, народоненавистником и народолюбцем, между Витте гениальным и бездарным, большим и малым, летающим и ползающим, разницы нет. Тот же Калиостро делал политику правую и левую, цесарскую и бунтарскую, жонглировал убеждениями и правдой, гипнотизировал, насиловал, ласкал и истязал.

Величайший из «двойников» русской доли, Витте, как русалка, защекотал Россию. Сфинкс России интеллигентской, он явился предтечей сфинкса мужицкого – Распутина. И оба эти сфинкса были глашатаями третьего – сфинкса большевизма.

Если власть – гипноз, Витте был гипнотизером. Заставить себя слушаться, заставить на себя за совесть работать, этим он владел с совершенством. Возле него был улей. Пчелы-работницы улетали и прилетали, собирая цвет русской жизни, перерабатывая его в мед; клеили клеточки, в которых должна была затеплиться новая жизнь. Как царица этого улья, Витте был обложен сотами чужого творчества, имея лишь одну задачу, владея лишь одним талантом – обсеменения. В этом вульгарном, лишенном всяческих элементов поэзии, прозаике был какойто гигантский семенник. Одного прикосновения к Витте было достаточно, чтобы напрягались нервы и мысль, чтобы начинал работу аппарат творчества. Обладая редким среди русских даром слушать, Витте своим крупным мозгом, своей дерзкой волей, своим нахрапом впитывался в души работавших на него, высасывая до дна все их содержимое, выжимая их, как лимоны. А выжав… бросал. И это без малейшей неловкости, сентиментальности, с простотой и наивностью ребенка, отрывающего у мухи крылышки. Все это знали и все давали ему выжимать себя, давали свои крылышки – такова была сила притяжения этого колдуна. Возле Витте поэтому курился сплошной подвиг жертвенности, – люди шли к нему, как на Голгофу, с покорной и даже восторженной улыбкой: возьми и убей! И Витте брал и убивал. Защищая свою царицу и собранные для нее соты, пчелы жалили и умирали. И шли за ней сплошной массой, когда царица меняла место. И завивали для нее новый улей, и вновь на нее работали, чтобы за нее умереть…