Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

А в «белом доме» я увидел тень былого Витте. И уже никакого злорадства, никакого торжества не было в слезящихся, когда-то «орлиных» глазах. Едва двигаясь по кабинету, он косился на полку, где стоял портрет Вильгельма.

(Портрет этот был перевернут спиной наружу).

Раз или два Витте пригласили на какие-то заседания какого-то воинского комитета; раз или два царь видел его по вопросу постановки памятника Александру III (Витте был председателем комитета по сооружению памятника)… И все.

О Витте вспомнили лишь когда его огромное мертвое тело вытянулось на низкой лежанке в белой атласной гостиной «белого дома». На панихиду съехался весь Петербург. И все равнодушно взирали на поверженного смертью, но давно уже умершего для России гиганта с маленьким сморщенным личиком, потерявшим всякое выражение от сомкнутых век.

Так на сморщенном катастрофой лике России сомкнулась слава этого человека. Ни злости, ни интриги не было на лице мертвого Витте.

О кн[язе] Мещерском Амфитеатров сказал:

– Само собою разумеется, мы знаем, что Мещерский не дурак. Но мы обязаны считать его дураком…

Другой писатель либерального лагеря, когда «Гражданин» однажды был запрещен, вздыхал:

– А знаете, без «Гражданина» скучно. Он нас безмерно злит. Но без него – что покойник в доме…

Старик Суворин в одном из своих ядовитых «Маленьких писем» писал: «Мещерский злит своим ханжеством, фарисейством, каким-то неглиже в решении общественных вопросов, каким-то противным менторством. Этот господин взял своей задачей становиться против течения, специализироваться на том, чтобы хлестать кнутом в лицо общественного мнения…» (цитирую по памяти).

О Мещерском была написана литература. А сам он написал больше Вольтера и Руссо, вместе взятых. После Достоевского только Амфитеатрова да Немировича-Данченко можно назвать плодовитыми. Но Мещерский их перещеголял: в день он отмахивал по пол-печатного листа. Свой «Гражданин» он наполнял почти единолично. Писал, как и Меньшиков, без поправок, но Меньшиков выводил бисер, а Мещерский каракули. Во всей России было лишь два наборщика, их разбиравшие. Один из царей, с которым он переписывался, не выдержав, взмолился: «Да пишите же разборчивее! Не могу же я целый день Ваши каракули расшифровывать»…

Сын обедневшего аристократа, внук Карамзина 442, близкий родственник целой плеяде именитых членов […] [97] Далее в рукописи оставлено пустое место. […]а [98] Часть слова утрачена. , друг и советчик Александра III и Николая II, Мещерский ухватился за свой кнут еще при Александре II. В ту пору либерализм (как впоследствии черносотенство) был хорошим тоном и, пожалуй, – ступенью к карьере. От Милютина до Лориса тогда ведь росла волна освободительного движения. И приобщались к ней не только элементы общественные, как Краевский, Стасюлевич, Михайловский, но и власть в лице вел[икого] кн[язя] Константина Николаевича, великолепного Абазы, военного министра Милютина и друг[их]. Да и сам Освободитель кокетничал [с] либерализмом. В ту пору роль Пуришкевича и Маркова играли делавшие карьеру Валуев, Тимашев. И даже Катков (не говоря уже о перекрасившемся Тихомирове) отдал дань общему увлечению. И вот в эти стихийно-либеральные дни выскочил со своим бичом титулованный юноша. Хлещет и вопит: «К реформам надо поставить точку». Его так и назвали: «Мещерский – точка». Однако разглядывали еще без злости, больше с любопытством. Было ясно, что юноша бьет лбом о стену во имя идеи. Как всякая идея, идея Мещерского нашла своих последователей. Во главе их стоял обаятельный наследник престола Николай Александрович, старший брат Александра III.

Переписка Мещерского с покойным наследником полна исторического и психологического интереса 443. Мещерский, напр[имер], уговаривал юношу окунуться в русскую действительность, а царственный юноша отвечал: «С луны щей не хлебают»…

За наследником тянулись другие. Мещерский становится центром какого-то не то реакционного, не то литературного кружка, во всяком случае – оппозиционного тогдашней власти. Вокруг него: Победоносцев, кн[язь] Воронцов, Львов, гр[афы] Шереметев, Виельгорский и другие. Петербург засуетился. Министр внутренних дел Валуев прикусил язык. Имя Мещерского произносилось во дворцах. Все было хорошо, пока не умер Николай Александрович. Дружбу с Мещерским он завещал брату. И брат добросовестно стал ездить на конспирационные собрания в Почтамтскую, а полиция целые ночи дежурила, ожидая высочайшего разъезда. Но Александр был молодожен, и юной супруге его, Марии Федоровне, полицейское терпение было чуждо. Она побежала к царю, расплакалась, передала городские сплетни. С конспирацией покончили. И юный оппозиционер так же быстро скатился с Олимпа, как и взобрался на него.

Эту первую свою неудачу он перенес стоически, скопив лишь злобу против навредивших ему кругов большого петербургского света. С этого перепутья карьера этого человека могла пойти в сторону либо служебных и светских успехов, либо – лабиринта общественности. Брось юный князь свое обличительство, пристройся он ко двору и власти, на месте Лориса или Толстого, вероятно, сидел бы он. По тому времени он был блестяще образован и обладал удивительным пером. Но Мещерский предпочел отплатить не понявшему его свету и надутой власти. Он пишет два своих капитальных романа: «Женщины петербургского света» и «Один из наших Бисмарков» – блестящую картину светских нравов и злейшую сатиру на власть. Это его лучшие и, пожалуй, единственные в художественном смысле произведения. Они заслуживают ему довольно громкое имя, но навсегда отрезывают от круга, к которому он принадлежал, и от официальных атрибутов власти. Бросив свой жребий, Мещерский переходит Рубикон, отделявший тогда «свет» от общества – становится писателем. И притом – оппозиционным.

Связывать имя Мещерского с оппозицией на первый взгляд странно. Тот Мещерский, которого кляла Россия, в ее понятии был злейшим реакционером, подыгрывал к власти, а если кому оппонировал, то лишь обществу в его стремлении к свободе. Теперь, когда мы уже не обязанысчитать его ни дураком, ни мерзавцем, да будет дозволено сказать о человеке, сыгравшем свою (и немалую) роль в российском распаде, несколько правдивых слов.

Не было в русской журналистике большего бунтовщика, как этот пожиратель субсидий. Впрочем, субсидии пошли позднее. На арену публицистики Мещерский выступил бедным, как церковная мышь – как Суворин. Один, замызганный учитель, за подписью «Незнакомца» писал свои блестящие обличительные фельетоны в коршевских «С [анкт]-Петербургских ведомостях» 444, другой – элегантный кузен Демидова Сан-Донато, на пожертвованные тем гроши, основал свой обличительный «Гражданин» 445. Суворин хлестал плутократию, Мещерский – аристократию. Суворин богател, Мещерский – беднел. Не обогатила его и целая серия романов, которые он пек как блины. Романист он был «сентиментально-обличительный», по отзыву Суворина. Но даже этот вечный его подсиживатель не отрицал за Мещерским знания нравов большого света и таланта ядовитой сатиры. Однако не беллетристика и не сатира заслужили ему ненависть общества. Его возненавидели за бич. Ему не прощали влияния на двух реакционных царей. Всеобщему остракизму была предана его карьера «шептуна».