Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Эта стройность мировоззрения Мещерского была нарушена сначала Витте, потом Плеве. С первых же неуклюжих своих шагов на государственном поприще Витте произвел на Мещерского ошеломляющее впечатление. Ни один из сотворенных им в свое время министров и государственных деятелей этого впечатления на него не производили. Сам воспитанный, культурный и образованный, Мещерский пасовал перед невоспитанностью, малокультурностью и малообразованностью своего протеже. С Вышнеградским, Филипповым, Плеве, Дурново, не говоря уже о Штюрмере, Маклакове, Зенгере, Ванновском, Барке и десятке других, им вылепленных сановников, Мещерский не терял своего менторского тона и морально похлопывал их по плечу. Перед Витте он как-то робел. Играла в этом роль частью деловая зависимость его от министра финансов, хотя свои субсидии (грошовые) он получал лично от царей. Большую, однако, роль играла деловая зависимость от Витте друзей Мещерского, за которых он вечно хлопотал. Но главный феномен виттовского влияния на него был нахрап этого сановного хулигана, умение внедрить в Мещерского веру в свою провиденциальность. Эта вера перевернула в менторе двух царств его коренные мировоззрения на роль дворянства, на русскую материальную жизнь и на самое самодержавие. Мещерский одобрил все меры Витте к ослаблению дворянства, к внедрению в русское хозяйство спекулятивного элемента, коллективизации государственных ресурсов и, что главное, к ограничению самодержавия. Мещерский перемог 17-ое октября. И если Витте, лично одиозный Николаю II, трижды в 1902–1903 гг. назначенный к увольнению 463, каждый раз удерживался на своем посту и вместо отставки получал благодарственные рескрипты, Мещерский достигал этого ценою своей близости к царю. А когда после отставки в 1903 г[оду] г[оспо]жа Витте приехала к Мещерскому и в слезах умоляла его выхлопотать денежную помощь мужу, Мещерский, отлично знавший блестящее положение финансов Витте, все-таки исхлопотал для него 100 тысяч рублей 464.

В одном только, не насилуя себя, Мещерский сходился с Витте – во взглядах на иностранную политику. Мир и союз с Германией – таково было убеждение обоих, что не помешало Витте в хвосте у вел[икого] кн[язя] Николая Николаевича восстать против соглашения царя с Вильгельмом в Бьорке.

Мещерский, понятно, сделал все, чтобы акт 17-го октября стал «потерянным документом». Победа Дурново над Витте в дни второго пришествия Витте к власти – в 1905–1906 г[одах] – дело рук Мещерского. А когда Коковцов объявил в

Государственной] думе: «У нас, слава Богу, нет парламентаризма», Мещерский перед ним склонился, хотя этот государственный деятель никогда не был его фаворитом. На его назначении премьером, после убийства Столыпина, настоял Мещерский. Но через несколько лет тот же Мещерский сломил Коковцову шею, чтобы посадить на его место своего фаворита Барка.

Сухомлинов, Сазонов, Гучков и вся шовинистская Россия были его врагами в большей мере, чем Россия либеральная, Россия Милюкова и Набокова. И это потому, что, по его убеждению, только война, а не болтовня, могла погубить Россию. А предчувствие этой гибели, дар его как провидца красной нитью проходит через всю его публицистику. В ней было много личного и лишнего, но много и ценного для русской истории последних двух царствований. В этом смысле «дневники» Мещерского, если не в художественном, то в социально-политическом смысле можно поставить о бок с «дневниками» Достоевского.

О Мещерском, как о Витте и о Столыпине, последнее слово скажет история. Современникам же, не имевшим причин его ненавидеть, было ясно одно: что человек этот был весь вымощен добрыми намерениями, осуществить кои не позволяли ему и страсти, и люди. Мещерский был тем, что французы называют: mau-vais advocat d’une bonne cause [99] Плохой защитник хорошего дела (франц.). , если под bonne cause подразумевать искренность его убеждений. Он догорел тем, чем загорелся – верой в величие и счастье России под скипетром самодержавия. Либералом он не был никогда. Это, быть может, не плюс, но, пожалуй, и не минус. Как шептун, он, пожалуй, принес России больше вреда, чем пользы: на нем всегда были путы лицеприятия. Он безмерно больше выиграл бы в союзе с общественностью против власти, чем в заговоре с властью против общественности: в оппозиции он, пожалуй, дорос бы до Герцена и, во всяком случае, перерос бы Милюкова. Тут была наследственная хворь, экстаз, почти истерия. Ничего, кроме мук, цари ему не дали: став действительным] статским советником в 30 лет, он им умер в 75. Зато он дал царям весь свой талант и разостлал им под ноги свою репутацию человека и успех писателя.

Не будучи «либералом», Мещерский исповедовал кучу либеральных догм: веротерпимость, самодеятельность, миролюбие и проч[ее]. В двух вопросах либералы могли его считать своим: еврейском и в вопросе просвещения. Ему принадлежит крылатое слово: «лейб-еврей». Противник черты оседлости, он боролся лишь с еврейской плутократией. Он писал: «Каждый раз, когда порог министра финансов переступает еврейский банкир, я спрашиваю себя, какую еще часть России отломили!». И тут же требовал свободы для еврейской бедноты. Апологет розог, он противопоставлял их виселицам и расстрелам. Мечтал очистить университеты от «кухаркиных сыновей», чтобы сделать высшую науку ароматом жизни, и настаивал на всеобщем образовании. Поставил к реформам «точку», но требовал самодеятельности и децентрализации. Защищал поляков, немцев, финляндцев, татар. Был ярым сторонником свободы совести и вероисповеданий, рассорившись на этой почве с Победоносцевым. В этом недисциплинированном мировоззрении и в расшатанном сантиментами сердце была куча противоречий, которые его не удивляли. Слуга царя, он, как никто, порочил царских министров и даже царскую политику. Ванновский, Бунге, Муравьев, Ламздорф – целая плеяда министров – вечно на него жаловались царям, и его «Гражданин» неоднократно подвергался цензурным карам. Об Мещерского, как горох о стену, ударялись все бранные эпитеты российского лексикона. Даже у друзей он слыл за «enfant terrible», резкого, часто неделикатного «путаника». Европа, в особенности Германия, за союз с коей он ратовал всю жизнь, ценила его несравненно выше, чем Россия. Этот свирепый на вид, губастый урод с осанкой лорда и манерами бесцеремонного крепостника, таил в себе впечатлительность институтки и сердце Коломбины 465.

Если представить себе режим последнего сорокалетия царской России в виде пирамиды, то мужик Распутин уселся на шпице ее. Не с ним, однако, проник мужик в этот режим: под личиной купца, «самородка», писателя, художника, политического деятеля и даже министра мужик втерся в храм русской общественности и государственности давно. Начиная с Ломоносова и Кольцова, мужик пер на пирамиду русского аристократизма (плотского и духовного) 467. И было время – целая эпоха, когда духовный аристократизм интеллигенции лип к мужику. Самое благоухающее из наших политических течений – славянофильство, разве не подразумевало в своей борьбе с средостением – чудесную амальгаму мужика с аристократом, объятие первого из дворян (царя) с последним из мужиков? И вся освободительная наша страда, все жертвы и муки нашей интеллигенции от Герцена и Огарева до… Бурцева и Аладьина – не во имя ли мужика (народа)?! Наконец, сам Ленин с Троцким – не ради ли мужика совершили свой опасный «опыт»?! Все цари и все министры России трудились (или делали вид, что трудятся) на мужика; а Витте даже во сне кричал: «Народ идет». И каким почетом, какой лаской окружили мужика в Государственной думе! И как за спиной его прятались вожди интеллигенции!