Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Но вот пришел Распутин – самый мужланистый из мужиков, сконденсировавший в себе все мужицкие шероховатости, пороки, но и всю мужицкую красочность: безграмотность, лукавство, чревоугодство и любострастье, но вместе с ними и сметку, мудрость земли, почти сверхъестественную проницательность, почти волшебный дар внушения, – и этот мужик, только потому, что пролез он на верхушку пирамиды не через Думу, как его собратья: Аникины, Онипки 468, Нечитайлы и Неписайлы, что ходил он под ручку не с Милюковым и Гучковым, а с царем и с царицей, что пил он не сивуху, а мадеру, что развратничал не с уличными девками, а со светскими дамами, что не стал пушечным мясом в руках делателей революции – этот самый подлинный и, пожалуй, самый удивительный, смелый, талантливый, но и распутный из мужиков, подвергся остракизму всей русской интеллигенции, той самой, что мечтала о мужике, работала на мужика и в лице своих избранников (Сологуба, Бальмонта, Арцыбашева, Кузмина, Каменского и друг[их]) благословляла всяческий разврат, гирляндами из роз увивала помойные ямы. О Ломоносове, Кокореве, Губонине, Морозовых, Мамонтовых и других мужиках прошлого мы могли забыть. Но вот – Горький! Вот Аладьин, Аникин! Поэт Клюев! Сам, наконец, Александр Иванович Гучков! Маг и волшебник Рябушинский! Министр Рухлов! Художник севера – Андреев! Разве же все это не сермяжники, попавшие к нам путем самого элементарного подбора – торговли, таланта, выучки, высидки или поверхностной обтески?! Мог же отец Распутина отдать его в школу, мог же Распутин пройти через университет, быть писателем, художником. Стяжал ли бы он тогда всероссийский одиум? И даже таков, каким он был, попади он в одну из Дум, – Распутин-депутат, Распутин – сосед по креслу Милюкова, был ли бы этот Распутин России так противен?

Неспроста задаю я эти вопросы: тут более, чем любопытство. Тут для историка весьма нелегкая задача – проникнуть в распадавшуюся душу нашей общественности, найти ключ к ее дьявольским противоречиям. Неужели же миллионы неглупых и не злых людей возненавидели Распутина только за то, что его не избрали в депутаты, что он не якшался с кадетами, что он был безграмотен и предпочитал дам света дамам полусвета? Или обидно было, что Россией правит мужик? Тот самый, о котором мечтали народники и славянофилы, которого звалик власти и Милюков, и Витте и которого посадил-таки, наконец, на президентский стул Ленин(Калинина… 469)?!

Я видел Распутина только раз в жизни. Он жил тогда у одного моего приятеля и подавал его гостям пальто 470. Дав ему рубль на чай, я, понятно, не предвидел его будущего; но его глаза и тогда меня поразили. Впрочем, дело не в глазах и даже не во внутренней (дьявольской?) силе, которую за ним не отрицают. Дело не в Распутине даже – дело в нас. Как могло случиться, что наша интеллигенция, столько стремившаяся к народу, к опрощению,не воспользовалась этим единственным, самым чудеснымслучаем, когда на ступеньки трона вскочил подлинный мужик – не опошленный поверхностной шлифовкой, без морозовских манишек, без косоворотки Горького, без лайковых перчаток Аладьина и кошачьей округленности Гучкова – мужик en toute lettre [100] В полном смысле слова (франц.). , с запахом, перегаром, краснобайством, житейской мудростью и презрением к аристократии? Ведь учился же Толстой у Сютаева – еще более мужланистого, чем Распутин 471. Ведь мужик Сытин пас стадо талантов в «Русском слове».

Предвижу все, что мне ответят наши обанкротившиеся Катоны. И сам я немало упражнялся на распутинской спине. Ругать Распутина было модой: мы обязаны были его ругать, ибо через его голову ругали ненавистную нам власть. Но теперь, когда ее нет – не время ли пересмотреть дело о Распутине?

Повторяю, меня гораздо более интересует русская интеллигенция, чем мужик Распутин. И я глубоко убежден, что тип Распутина далеко не единичный в русском народе, как не единичны были тургеневские Хорь и Калиныч и толстовский Каратаев. Век пара и электричества, приобщивший Россию к материалистическому прогрессу Запада, произвел сдвиги не только в верхних слоях России, но и в самой толще ее, пожалуй, до самого дна. На верхах этот век нивелировал российскую индивидуальность, остриг нашу интеллигенцию под гребенку европейского либерализма и мещанского достатка – омещанил русский дух. Последний из могикан подлинного русского аристократизма духа был Герцен. Прямо от него наша интеллигенция соскочила к хамству Михайловского, к нигилизму и максимализму Стасюлевичей, Гершуни и иже с ними. Тот же сдвиг от аристократизма (духа) к хамству произошел и в народе – мужик тоже охамился. Но, не имея под собой салазок материального прогресса и хотя бы поверхностного просвещения, мужик катился вниз, цепляясь за бугры, за корни своей веры и предрассудков, своей чудесной силы и подлой слабости, своих добродетелей и пороков. Мужик катился в пропасть, обливаясь кровью, пока интеллигенция обливалась словами и слезами. В этом трагическом падении народа сдвинулись со своих мест и столкнулись, прежде всего, два корня мужичьего существования – мистицизм и эротизм, сила духа и слабость плоти, подвиг и падение. Вокруг коллизии этих двух начал бытия русского народа завилась ведь муза и Гоголя, и Толстого, и Достоевского, и Горького. А сейчас на этих струнах бряцают модные советские поэты. Но к началу эпохи российского распада коллизия из одной души и плоти, после многих попыток обрести равновесие («царствие Божие на земле»), после самосжигателей, сютаевцев, духоборов и многих других сект и толков, уперлась, наконец, в хлыстовство. Произошло это в то самое время, когда интеллигенция тоже в поисках царства небесного на земле, после неудачных попыток опрощения и всяческого сектантства, успокоилась, наконец, на огарочничестве в области плоти, на иудаизме Розанова и атеизме еп[ископа] Антонина 472в области духа. Сдвиги шли, как видим, параллельно, но ни народ не участвовал в сдвигах интеллигенции, ни интеллигенция в сдвигах народа – оба полушария русского шара жили словно на разных планетах. И потому, когда с планеты народа появился Распутин, планета интеллигенции приняла его как обитателя Марса. И разом зачеркнула на нем все, чему прежде преклонялась.

В явлении Распутина это и есть самое интересное – непризнание в нем подлинного народа, непризнание наших ошибок и грехов в судьбе этого народа. Так являются на свет исторические злодеи или герои, которых, как и нас, принимали акушерки, кормили няньки, которые ничем не отличались от других, пока не стали – Торквемадами, Наполеонами, Борджиями, Малютами, Лениными, Дзержинскими. Сын своего народа, плод сделанной нами прививки, сумма множества вовремя не учтенных слагаемых, – Распутин столь же закономерен, как и Ленин. Народ – зверь, народ – вор, народ – плут, народ – пьяница и распутник, – такова одна сторона медали. А на другой – народ – вещун, народ – плясун, народ – бессребреник, – не были ли все эти черты отпечатаны в сибирском пришельце – Распутине?! Не Сибирь ли с Заволжьем, давшие России и Ермака, и Стеньку, и Пугачева, должны были дать и Распутина?! Не должен ли он был быть и конокрадом, и хлыстом?! Падким на вино и женщину, плясуном и вещуном – оракулом и Пифией?! Измените что-нибудь в этом рисунке, и Распутина – нет. Приблизьте его хоть чуточку к культуре – выйдет аладьинская пошлятина. Дайте в руки лиру – получится горьковский подручный. Своего Наполеона Франция узнала в артиллерийском капитане. А подлинного пришельца из народа наша интеллигенция не узнала в благообразном мужике-плясуне, хотя судьба и наградила его очами, сквозь которые глядела на Россию вся скорбь народа, вся слабость и все могущество его, вся загадка страшного сфинкса. Как в отпрыске русского барства, искаженном карьеризмом и компромиссами – в Столыпине Россия не признала своего Пожарского, так в отпрыске народа, искаженного бесправием, тьмой, водкой – в Распутине, Россия не признала своего Минина. Я далек от апологии этих двух лиц, – я лишь предполагаю, что при ином к ним отношении они дали бы иное.