Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Весть об образовании кабинета из чиновников вызвала в оппозиционных кругах самое тяжкое впечатление. Разрыв Витте с этими кругами произошел именно на этой почве. Но Витте уже закусил удила. Родильные щипцы уже крепко были зажаты в его руках. Так или иначе, но младенца русской свободы он решил вырвать.

Последние до появления Манифеста 17-го октября дни были почти кошмарными. В эти дни прибыл в Петербург из своего имения в товарном вагоне вел[икий] кн[язь] Николай Николаевич. Он имел бурное свидание с представителем бастовавших рабочих и с Витте. Явившись в Петергоф к царю, заявил, что застрелится у его ног, если царь не согласится на конституцию 411. Последние усилия напрягал гр[аф] Игнатьев с камарильей. Заговорили вдруг о Горемыкине 412. В Гродненском переулке у кн[язя] Мещерского и в Эртелевом у Суворина ставки делали на Витте. Но уверенности ни в ком и ни в чем не было. Страна была без власти, а жизнь – без руля и ветрил.

Как громом огорошил манифест. Я поскакал к Витте. По дороге задержали манифестации. У паперти Казанского собора – лес красных знамен. Грандиозный митинг с поношением царя и требованием Учредительного собрания. В грязи имя Витте. Ни полиции, ни войск! От Николаевского вокзала медленно двигаются флаги белые, впереди – царский портрет. У входа на Казанскую площадь – столкновение. С одной стороны «Марсельеза», с другой – гимн. Царский портрет изорван, растоптан. От Певческого моста скачут казаки. Ударили в тыл красным, прорвали их, врезались в белых. Крики, стоны, бегство. Каменноостровский оцеплен войсками. С трудом прорываюсь. «Белый дом» осажден. Войска уже стреляли.

Застаю Витте бледным, с потухшим взором, с собранным в гримасу обиды ротиком. По обычаю шагает.

– Где вы пропадали?

– Что случилось?

– Вот как ваш народ и ваше общество отвечают на царскую милость… Только что ушли представители вашего общества. Впереди – Проппер 413. Представляете себе – Проппер в роли трибуна, революционера!.. Всем мне обязанное ничтожное насекомое… В бороду мне вцепился: гоните, говорит, Трепова, откройте тюрьмы, уведите из столицы войска! Каково? Гнать Трепова. А у него в руках все нити! Открыть тюрьмы анархистам и террористам! Вывести войска, чтобы нас с вами, да и всех ваших газетчиков, растерзали… С газетчиков и начнут. Спятили… Позади всех стоял представитель «Нов[ого] вр[емени]» и не протестовал. А рядом с Проппером – представитель кадет! И ни слова признательности!

Брызгая слюной, Витте мерял кабинет. Но и я потерял равновесие.

– Что это за манифест? Разве о нем была речь? Ни единым словом о нем вы не заикнулись. Кто автор?

Явился градоначальник 414, с ним какие-то генералы и штатские, в вицмундирах.

– Ну, что? – спросил Витте.

– Рабочие оттеснены, ваше сиятельство, мосты разведены.

– Войска?

– Наготове…

– А похороны Баумана? 415

– Состоятся, но без процессии.

– Садитесь там, с ним, – указал Витте на меня, – и составьте обращение к населению! Я подпишу, и сейчас же расклеить по городу! Я им покажу свободу!

Витте провел нас в маленький кабинет, а сам остался с генералами и штатскими (то были отставленные и новые министры). Я начал писать приказ. Заметив мою нервность, градоначальник чуть улыбнулся.

– Вряд ли вам удастся. Нужно спокойствие! Сделанную ошибку нельзя исправлять другой…

Я вгляделся в генерала и успокоился.

– Что это за Бауман?

– Террорист. Убит третьего дня в перестрелке. На сегодня готовились грандиозные похороны…

Плохо ли, хорошо ли, приказ петербургскому населению мы изготовили. Градоначальник уехал. Я остался. У Витте кончилось совещание, и он меня позвал в кабинет.

– Садитесь. И молчите!

Сам он ходил и говорил как бы сам с собой.

– Меня осудят, но я не виноват… За эти три дня все вверх дном перевернулось… На конституцию решились по настоянию Николая Николаевича. «Но ведь ее даст Витте, – говорила камарилья. – Витте расчищает себе путь к президентству Российской республики». И царь, особенно царица, поверили… Поверили…

Витте воздел руки к небу.

– «Свободу, говорят, должны дать вы, государь, личным манифестом. Как Александр II дал свободу крестьянам… В исторические моменты царь непосредственно обращается к подданным»… Уговорили. Послали за Горемыкиным. «Пишите, говорят, манифест о конституции!». Без Горемыкина разве можно? Золотое перо. К тому же либерал… Иван Логгинович и накатал. Такое, что если бы его манифест появился, от старых законов лоскутьев не осталось бы 416. А здесь сидел бы Хрусталев-Носарь…

Я собирался возражать.

– Молчите!.. Третьего дня явился Фредерикс. Ласковый такой. Так, мол, и так. «Государь желает связать с реформой свое имя, ну и ответственность с вас снять». Сует горемыкинское творение. Я ахнул… «Вы, говорю, ошиблись адресом. С этим манифестом вам следует поехать к автору его… Горемыкинскую конституцию пусть Горемыкин и вводит»… Опешил милый человек. «Государь, говорит, верит только Вам. На Вас указывает вся Россия» и проч[ее], и проч[ее]… «Доложите, говорю, его величеству, что я могу принять ответственность только за то, что сам делаю»… «Ну, тогда, может, Вы сами составите манифест?» – «Не знаю. Не думал об этом… Да и зачем он? Между мной и государем до сего дня не было о нем речи». – «Но я же Вам объяснил, – государь желает связать с этим актом свое имя»… Мы порешили, что старик переговорит с государем и даст мне знать. А вчера утром он телефонировал, что государь ждет меня с моимманифестом… Я взял с собой на пароход Оболенского (по прозвищу «балаболка») и Вуича (директора канцелярии премьера) 417. Они вдвоем составили проект манифеста. Весьма коряво и опасно. Пришлось все переделать. Задержали ход парохода. Приехали к полудню. Дали перестучать на машинке. Наскоро позавтракали. В кабинете его величества была императрица и вел[икий] кн[язь] Николай Николаевич. Царь и царица были очень бледны, но вел[икий] князь бодр и решителен… Прочтя манифест, государь передал его императрице. Та только сжала губы и чуть двинула плечом. Передали вел[икому] князю. Тот одобрил. Несколько минут мучительного молчания. «Решайся, Ника!» – сказал великий князь. Императрица вздрогнула. Государь уставился на нее. Та отвернулась и вновь дернула плечом. Государь широко перекрестился, взял перо… Императрица сделала движение и замерла… Подписал. Прощаясь, рука императрицы была, как лед, холодна, и она живо отдернула ее от меня. Государь дергал себя за ус. Великий князь крепко пожал мою руку… Назад мы гнали пароход. Приехали к четырем. Отдали печатать… Вот как было, – закончил Витте 418.

– Ну, а как будет?

– Видели? Так и будет… Кашу придется расхлебывать мне.