Коллектив авторов - Незримый фронт Отечества. 1917–2017 [Книга 1]

«Да это же Маяковский! Поэма “Люблю”», — пронеслось в голове Белозерова. Он был с подростков маяковист. Не дав начать вторую строфу, политрук из-за плащпалаток, закрывавших в землянку вход, и пользуясь секундной заминкой читавшей, почти выкрикнул:

И полураздвинул плащпалатки. Легкий испуг внутри землянки от вторжения его голоса сменился девичьим хохотом.

— Залезайте, политрук, сюда. Посидите с нами. У нас день рождения, — звонко посыпалось сразу несколько голосов.

Белозеров, прогнувшись, влез в землянку. На брезенте, разостланном на песке, полулежали, полусидели пять-шесть девушек. Связистки, санинструктор и техник-интендант второго ранга Раиса Коренева, голос которой Белозеров узнал. Все, кто ногами, кто спиной, тянулись к самодельному «теплоагрега-ту», мало дававшему дыма и копоти: на нескольких врытых снарядных гильзах нагревался от горевших под ним десятка стеариновых свечей пулеметный щит, отдававший понемногу тепло.

— Ну, что же вы? Продолжайте читать, — сказал политрук, опускаясь на брезент.

— Нет уж, продолжайте вы! Мы слышали ваше продолжение. Сначала подумали, что домовой, — под общий смех сказала Раиса.

— Какой же домовой у вас под землей, — сострил Белозеров, — откуда такая роскошь? — указал на толстые свечи.

— А мы, когда ползали по линии, нашли целый ящик, — бойко ответила черномазенькая связистка.

Вторая со смехом отозвалась:

— Фрицы оставили, чтобы мы панихиду по ним справляли.

— Простите, товарищ политрук, угощать вас нечем. Все уже съели, — весело откликнулась санинструктор.

— И выпили, — снова под общий смех заметила черномазая.

— А кто у вас новорожденные-то? — не удержался Белозеров.

— Да вон в уголке, наши Вера и Катя.

— Ну что ж, поздравляю вас, Вера и Катя, — не разглядев в темноте ни одной, выпалил политрук, — только у меня тоже нет вам подарка.

— А вы прочитайте нам стихи, — послышалось из угла.

И вот чуть ли не до утра читали наперебой, да с каким упоением, Пушкина и Блока, Сергея Есенина, но больше всего — Маяковского, Прокофьева, Эдуарда Багрицкого. Видно, потому что были созвучнее настроению и обстановке.

неслись над ночными траншеями девичьи голоса:

Вырывалось из-под земли, летело в небо, пересекалось с трассами яростного свинца.

«Ну, честное слово, — думал политрук, — расскажи кому-нибудь там, за фронтом, или после войны о таком “литературном вечере”, да еще где? В заневском аду, на пепле выжженной Московской Дубровки, в самой преисподней, никто не поверит. Тяжело поверить. Но ведь это было! Только что было. И я участвовал в нем. Притом не просто читали стихи, а заливисто смеялись, шутили, как в предвоенное мирное время, невзирая на то, что по всему откосу смерть справляла тризну».

Но когда Белозеров рассказал тем же утром о «литконцерте» врачу Евсеенко, Николай Николаевич рассмеялся, и поведал еще один случай со слов военврача Георгия Горина — начальника медсанслужбы седьмого полка.

Однажды на рассвете они с удивлением наблюдали «необычное зрелище», как выразился Горин. На берегу, почти у кромки воды, на какой-то торчавшей коряге пристроилась белокурая девушка-санинструктор с гитарой. Играла на гитаре и пела что-то веселое-превеселое. Солнце только что показалось из-за горизонта, раздвинув тучи, освещало берег и как бы дополняло эту картину. Девушке кричали, чтобы она уходила в укрытие. Немцы молотили по «пятачку». Но она не обращала внимания, и ушла, когда мины стали ложиться поблизости от нее.

— Это была, конечно, бравада, — произнес Евсеенко, — но вместе — как бы вызов врагу, символ русского бесстрашия, вера в жизнь, наконец, в Победу. И конечно, в какой-то степени это поднимало моральный дух всех, кто видел славную девушку. А вы, политрук, о стихах в землянке, — то ли с какой-то иронией, то ли с подтверждением, что и здесь думают не только о гибели, завершил военврач.

И у обоих, не иначе, бежали одни и те же мысли:

«Милые, родные наши девчата! Русские советские девушки — слиток нежности, смелости, жертвенности и стремления к священной мести. Советские люди, воспитанные в братстве и стойкости. Кто их сломает, кто отнимет их душу? А подвиг Зои? А Николая Гастелло? Тот же снайпер Вежливцев здесь? Не кремневые люди, не стальные сердца, а светлые алмазные души. Согрей алмаз в ладони — отдаст тебе тепло. Оттолкни — холодный, а выстоит перед встречей с любым железом. И освети добрым лучиком — засияет многоцветьем, приподнимая себя и тебя».

Настал канун праздника 24-й годовщины Октябрьской революции. Яркое солнце, внезапно четвертого осветившее «пятачок» воспоминанием о мирной жизни и поигравшее звездочками свежего утреннего снега, уже пятого сменилось снова грязно-серым сукном шлиссельбургского неба.

Через реку, затянутую тонким льдом, непрерывно подбрасывались подкрепления к полкам, отправляемым, по горькой шутке бойцов, «в наркомзем». Атака по-прежнему следовала за атакой. На правый берег «в наркомздрав» увозили все меньше раненых. Немцы в предпраздничные дни остервенели. Буквально град осколков, как из жерла вулкана, извергался на клочок земли, до отказа набитый людьми. Редкие мина или снаряд кого-либо не выводили из строя. «Куда ни врежет — богу андел свежий», — как-то точно определил бородатый старшина Балашов — доброволец с Вологодской земли, безуспешно пытавшийся спасти «пробитого железкой» друга. Несмотря на пополнение, дивизии таяли со страшной силой. Потоком продолжали уходить ко дну переправляемые по воде продовольствие, боеприпасы, орудия. На полк Кириллова пятого ноября оставались по двести граммов спирта на брата, дюжины две ящиков с неизвестно откуда взявшимися баночками «шпроты в масле» и триста килограммов ржаных, настоящих, «мобилизационных» сухарей. Эти шпроты в масле, несколько дней запиваемые невской водичкой, выжившим помнились очень долго. Сколько лет не хотелось им снова пробовать этот деликатес, добавивший к трупно-толовому аромату окопной жизни свой невыразимо острый «букет».

Командиры и политработники, притулившись под земляными козырьками траншей, вели с бойцами политбеседы о наступающем великом празднике, призывали истреблять врагов, прорвать оборону фашистских гадов. Комсомольцы от руки сумели изготовить боевой листок с Геббельсом, опутавшим своим обезьяньим из «колючки» хвостом Арбузово. Перерисовали в четырех экземплярах. Как факт, характерный для «пятачка», но от этого не ставший менее героическим, рассказывалось о подвиге рядового соседней восемьдесят шестой дивизии. Увидев первым, что комроты убит после отданной им команды о броске на «фигурную рощу», боец Лапкин не растерялся и звонким, знакомым всей роте голосом прокричал: «Слушай мою команду! Ротой командую я — Андрей Лапкин! Ручной пулемет к сгоревшей березе! Автоматчики — слева и справа в обход! Со штыками за мной в атаку! Ура!» Рота помчалась за ним вперед и сумела метров через сто закрепиться ближе к противнику.