Филипп Арьес - История частной жизни Том 3 [От Ренессанса до эпохи Просвещения]

В Бланьяке он живет без пышности, даже аскетически, не следя за собой, но отнюдь не в одиночестве, которого не любит и страшится. Напротив, он охотно принимает тех, кто может оценить такой образ жизни: «Я умер бы там со скуки, если бы оставался один, но благодаря близости города у меня постоянные гости». В конечном счете мы снова видим модель, характерную для его общественного положения и эпохи, когда большое количество обязанностей компенсируется отдыхом в лоне семьи и, что чаще, в кругу избранных друзей. Именно так происходит с Манибаном, который с возрастом и по мере наступления болезней все чаще мечтает удалиться к себе. Его лечит знаменитый Фиц (благодаря Ламуаньонам), который также консультирует Руссо; три последние года жизни рядом с ним находится его дочь маркиза де Ливри, специально для того перебравшаяся в Тулузу. Но в момент кончины магистрат все–таки берет верх над человеком. Хотя в завещании недвусмысленно сформулирована воля покойного: «Я хочу быть погребенным без всякой пышности и надгробного слова, произносить которое запрещаю, на кладбище того прихода, в котором мне доведется умереть», тем не менее первый президент парламента — которым он был в большей степени, чем кто–либо другой, — удостоится торжественных похорон. Стоит отметить, что двадцатью годами позже его преемник, президент де Пюивер, будет погребен без всякой помпы, в строгом соответствии с завещанием, что свидетельствует об окончательном изменении оптики.

Насколько можно судить, ближе к концу столетия публику начинает утомлять игра ума и язвительная манера выражения мыслей; возникает усталость от иссушающего рационализма, убивающего спонтанную чувствительность цивилизованного человека. Отсюда стремление к сердечным излияниям: «Вернись же, неверное дитя, вернись к природе!» [326] См.: Гольбах П. Избранные произведения в двух томах. М., 1959. Т. II. С. 675. Появившиеся после путешествия Бугенвиля рассказы об островах Тихого океана и описания примитивных обществ, будь то на Таити или в других райских уголках, убеждают читателя, что вернувшись в лоно природы, человек обретает невинность и счастье. Вельможи вводят в моду «причуды» — приятные места, расположенные неподалеку от Парижа, но за его пределами, и окруженные как будто не тронутой природой: именно таков дворец и парк Багатель, результат известного пари графа д’Артуа. Но главным образцом этих волшебных «уединений» являются Малый Трианон и Сен–Клу, приватные владения в точном смысле этого слова, выделенные королем для того, чтобы служить убежищем двадцатилетней королеве [327] Campan Mme. Memoires / Ed. Jean Chalon. Paris: Ramsay, 1979; Ligne Ch. — Jprince de. Memoires et Lettres. Paris, 1923; Tilly J.P.A. comte de. Memoires / Ed. Melchior—Bonnet. Paris: Mercure de France, 1965. . Это полностью закрытая территория, сам король заходит туда только по приглашению. Обычный дворянский дом, скромных размеров, но удивительно пропорциональный и изящно оформленный; ферма, расположенная посреди обманчиво простого парка, — все свидетельствует о желании даже на троне вести существование, не скованное жесткими рамками придворного этикета: «Я там не держу двора, но живу как частная особа». Дух свободы, трогательные радости дружбы, близость вкусов, минимальное соблюдение иерархии, каждый занят тем, чем хочет, Мария—Антуанетта в простом муслиновом платье прогуливается одна, без свиты. «Это уже не королева, а просто модная дама!» — негодуют ее парижские недруги. Это не значит, что в Версале она играет по установленным правилам. Напротив, при малейшей возможности она скрывается в личных апартаментах вместе со своими служанками и подругами: тут и модистка Бертен, и парикмахер Леонар, которые по ее настоянию не оставляли прочую клиентуру, чтобы не терять сноровки. Одним словом, во всем и всегда сказывается желание жить обычной жизнью, максимально отстраняясь от государственных обязанностей. Тем самым Мария—Антуанетта способствовала отрыву монархии от ее естественной среды. В конечном счете старые герцогини перестали отдавать ей визиты, поскольку не понимали, когда с ней можно обращаться как с государыней, а когда — нет. Это сделало королеву невольницей ее ближнего окружения, которому она позволяла неслыханные вольности. Ее любимица герцогиня де Полиньяк выговаривала ей: «Я думаю, что если Ваше Величество хочет посещать мой салон, это не основание для того, чтобы изгонять из него моих друзей», и королева это терпела. В каком–то смысле это можно расценивать как признание предела верховной власти: таковым выступает приватная жизнь других, столь же достойная уважения, как и ее собственная. Что не мешает общественному мнению возмущаться этой крайней приватизации государей в тот момент, когда их наиболее просвещенные подданные стремятся вырваться за пределы гражданского общества и начать принимать участие в политических решениях.

Мы вплотную подошли к 1789 году и к последнему поколению людей эпохи Просвещения, поколению критиков и прожектеров, многие из которых, как госпожа Ролан, взяли в привычку «размышлять о связях между человеком и обществом». Проблема первостепенной важности в условиях перекройки политической системы и утверждения прав человека. Это не означало непременного покушения на действовавшие статуты, и без того уничтоженные вместе с сословиями, по крайней мере в том, что касалось частной инициативы. Именно поэтому многие предвидели расширение прерогатив отдельных граждан, а не распространение государства за пределы ранее отведенной ему сферы [328] «Вскоре мой дух захватили общественные интересы и тревога за судьбу государства, и моя приватная жизнь неизбежно изменилась» ( Marmontel J.–F . Memoires d’un pere pour servir a l’instruction de ses enfants). — Прим. автора. .

Посмотрим на тот путь, который проходят Гуноны, семейство провинциальных нотаблей, разбогатевших благодаря коммерции, чьи частные бумаги позволяют прочертить необходимую траекторию. В 1789 году его главой является Жозеф (род. 1725), уроженец Тулузы, благодаря должности синдика получивший дворянство и купивший себе поместье. Он вполне предсказуемо находит себе невесту из почтенного судейского рода, благодаря муниципальным должностям тоже приобретшего благородство, после чего начинает именоваться господином де Гуноном, сеньором де Лубанс. Иными словами, это классическая схема социального продвижения при Старом порядке. Единственным отклонением тут можно считать коммерческое прошлое Гунонов, поскольку речь идет о городе с сильным парламентом, где доминируют землевладельцы и где более привычным способом возвышения является покупка должностей или земель [329] Пользуюсь случаем выразить искреннюю благодарность Ш.–Л. д’Оржеиксу, любезно предоставившему мне доступ к личному архиву — семейному регистру и переписке семейства Гунон—Лубанс. — Прим. автора. .