Робен-Жан Лонге - Террористы и охранка

Рачковский назначил Рутенбергу свидание на 17 марта, в 10 час. вечера в отдельном кабинете у Контана. Но это, видно, был только пробный камень. Мастер сыска на свидание не явился. В начавшихся затем переговорах искусившийся в уловлении душ сыщик дал понять, что на свидание он согласится только в том случае, если Рутенберг докажет свои искренние намерения предварительной выдачей через посредство Гапона кое-каких ценных и секретных сведений.

Против Гапона начался как раз в это время жестокий поход в большой печати. Его обвиняли в присвоении рабочих денег, истраченных им на личные нужды, и в подозрительных сношениях с правительством [61]. Над Гапоном, отчасти по его собственной инициативе, должен был состояться общественный суд, в состав которого входили представители различных партий, в том числе и партии с.-р., публично изъявившей согласие на участие в этом суде. Рутенберг, конечно, не мог об этом не знать. И убедившись, что ему не удастся казнить одновременно Рачковского и Гапона и, следовательно, отмести возможные в будущем недоразумения, он решил еще раз повидаться с Азефом, чтоб получить определенные приказания от центрального комитета. Узнав, что его инструкции не исполнялись, Азеф «обозлился, стал грубо обвинять Рутенберга… в его неумелости, проваливающей все и всех»… и так и не дал определенного ответа [62]. Это было последнее свидание с Азефом. «В пятницу 24 марта, — пишет Рутенберг, — я сообщил лицу, через которое сносился с центральным комитетом (Азефом), что все готово. Но ни дня, ни места не сообщил. В субботу это лицо передало это лично Азефу. Азеф при этом имел возможность снестись со мною лично или через посредника по телефону»… Разумеется, не в интересах Азефа было предупредить приближавшуюся трагическую развязку… Со свойственной ему, ловкостью создав все условия преступления, сделав его почти неизбежным, он сам остался в стороне и мог впоследствии утверждать, что Рутенберг действовал на свой риск и страх. Если поведение Азефа, оперировавшего, кстати сказать, с крайней осторожностью в этом деле, вполне ясно, то этого отнюдь, к сожалению, нельзя сказать о поведении Рутенберга, принявшего молчание Азефа за согласие ЦК (принципиально не могшего дать подобного согласия ввиду суда) и забывшего, что все, что он знал о предательстве Гапона, он знал один и что если казнь Гапона вместе с Рачковским не нуждалась в санкциях и объяснениях, то убийство одного только Гапона должно было остаться загадочным…

Правда, Рутенберг решил заменить «улику» Рачковского «свидетельскими показаниями» и для этого пригласил группу рабочих, которые должны были подслушать разговор с Гапоном и убедиться в его виновности. Но несмотря на то, что этот план Рутенберга вполне удался, нельзя при чтении его записок отделаться от мысли, что, может быть, последние слова Гапона были искренни и что он действительно надеялся перехитрить правительство и ценою маленького предательства добиться великого успеха- Может быть, общественный суд был бы более справедливым и политически разумным решением вопроса, чем казнь… Но не следует упускать из виду, что по субъективным причинам Рутенберг не мог поступить иначе, чем он поступил…

Мы здесь воспроизводим почти целиком рассказ Рутенберга о трагическом конце Гапона.

Рутенберг вызвал его приехать в Озерки во вторник 28 марта.

«Гапона я застал в условленном месте… Встретил он меня, подсмеиваясь над моей нерешительностью: хочу, да духу не хватает идти к Рачковскому. Я ответил, что главная причина моих колебаний то, что люди погибнут. Всех повесят.

Гапон возражал и успокаивал меня:

— Можно будет их предупредить, они скроются. Наконец сорганизовать побег…

Он спрашивал, сколько это может стоить, предлагал деньги для этого… и развивал разные планы, как избавить тех, которых он выдал, от виселицы…

Мы подошли к даче… Рабочие находились в верхнем этаже, в боковой маленькой комнате, за дверью с висячим замком. Предполагалось, что я открою эту дверь, чтоб войти вместе с Гапоном, рабочие его обезоружат. Если надо будет — связать его, а потом судить.

Гапон первый поднялся наверх. Войдя в первую большую комнату, сбросил с себя шубу и уселся на диване, стоявшем в противоположном от дверей углу. Открыть дверь и выпустить оттуда людей я не мог. Началась бы стрельба, и я все и всех провалил бы. Я ходил по комнате, думая как быть. А Гапон говорил. И неожиданно для меня заговорил так цинично, каким я его ни разу не слыхал. Он был уверен, что мы одни, что теперь ему следует говорить со мною начистую.

Он был совершенно откровенен. Рабочие все слышали. Мне осталось только поддерживать разговор.

— Надо кончать. И чего ты ломаешься? 25 000 большие деньги.

— Ты ведь говорил мне в Москве, что Рачковский дает сто тысяч.

— Я тебе этого не говорил. Это недоразумение. Они предлагают хорошие деньги. Ты напрасно не решаешься. И это за одно дело, за одно. Но можешь свободно заработать и сто тысяч за четыре дела.

И Гапон повторил, что Рачковский божится, клянется, что дело Леонтьевой обошлось им в 5000 рублей всего.

— Они в очень затруднительном положении. Рачковский говорит, что у с.-р. у них сейчас никого нет. Были да провалились.

— Он назвал кого-нибудь?

— Нет. Сказал только, что два человека очень серьезные совсем было добрались до центра. Да провалились. Товарищи узнали. А им надо — понимаешь. А что, в Москве у вас есть что-нибудь? — спросил он, вспомнив что-то.

— Есть. С Дубасовым.

Он больше не расспрашивал, предоставив, очевидно, дальнейшее Рачковскому.

Я высказал опасение, что Рачковский меня обманет. Все расскажу, а он денег не даст. Гапон уверял, что этого не случится.

— Завтра в 10 часов вечера у Кюба. Ты можешь свободно ему все говорить. Он безусловно порядочный человек (sic!) и не надует. Заплатит даже с благодарностью, как только убедится, что дело серьезное. Ты в этом не сомневайся. Я тебе говорю. На всякий случай можно сразу всех карт не открывать. А если надует, мы его убьем.

Я ему опять сказал, что главное препятствие для меня в том, что люди погибнут.

— Да ты не смущайся. Ведь я тебе рассказывал, что они арестовывают только тогда, когда все созреет, как бутон. Значит, ты сможешь предупредить товарищей. Скажешь, что узнал из верного источника, что неладно и что надо немедленно скрыться. И все. А мы тут ни при чем. Мы скажем Рачковскому, что люди заметили слежку и разбежались.

— Как же они скроются. Рачковский на другой день после нашего свидания приставит к каждому из них по десяти сыщиков. Ведь их всех повесят.

— Как нибудь устроим побег.

— Ну убежит часть. Остальных все-таки повесят.

— Жаль… Ничего не поделаешь. Посылаешь же ты, наконец, Каляева на виселицу…