Робен-Жан Лонге - Террористы и охранка

— Да, ну ладно.

Я заговорил о риске с моей стороны.

— Если X. узнает о моих сношениях с Рачковским, он без разговоров пустит мне пулю в лоб.

— Неужели пустит?

— И глазом не моргнет.

Некоторое время молчание. Гапон ходит в раздумье по комнате.

— Нет, не сможет он этого сделать. А главное-доказательств нет. Не пойман за руку — не вор. Пусть докажут. Документов ведь никаких нет. А обставить дело практически так, чтоб товарищи тебя не заподозрили, об этом позаботится Рачковский. Он человек опытный. В его практике много уж таких случаев было. Те теперь благоденствуют. Почтенные члены общества. И никто ничего не знает…

Я спросил, сколько он получает от Рачковского за это дело. Гапон ответил, что покуда ничего, а сколько получит — не знает.

— Ты богач теперь. У тебя много денег должно быть.

— Почему?

— За книгу получил тысячу фунтов стерлингов. Да 50 000 от Сокова.

— Все израсходовано. (Гапон говорил об этом не охотно.) Рабочим много денег отдал. У меня теперь рублей тысяча всего осталось. Но мне и не надо много… Ты видел, как я скромно живу.

— Куда же ты девал деньги? Ведь отделы ты устраивал на виттевские.

— Петров за границу уезжал. Пришлось на дорогу дать. Другим еще. Есть семьи рабочих, которые я поддерживаю каждый месяц.

Рутенберг спросил его, что он думает о суде, о выдвинутых против него обвинениях в расхищении рабочих денег, которые ему были доверены. Гапон ответил с пренебрежением, что это пустяки.

— Ну, а если бы рабочие, хотя бы твои, узнали про твои сношения с Рачковским?

— Ничего они не узнают. А если бы я узнали, я скажу, что сносился для их же пользы.

— А если бы они узнали все, что я про тебя знаю. Что ты меня назвал Рачковскому членом боевой организации, другими словами, выдал меня; что ты взялся соблазнить меня в провокаторы, что ты взялся узнать через меня и выдать боевую организацию, записал покаянное письмо Дурново?…

— Никто этого не знает и узнать не может.

— А если бы я опубликовал все это?

— Ты, конечно, этого не сделаешь и говорить не стоит. (Подумав немного.) А если бы и сделал, я напечатал бы в газетах, что ты сумасшедший, что я знать ничего не знаю. Ни доказательств, ни свидетелей у тебя нет. И мне, конечно, поверили бы.

Я невольно направился к двери, чтобы показать ему „свидетелей“, но сдержался… Говорить мне с ним больше незачем было. Но чтоб выиграть время, сообразить и решить, как быть, я возвращался к прежним вопросам и опасениям. Из его ответов я узнал, что о „нашем деле“ знают только Рачковский, Дурново и царь.

Тут произошла следующее. Гапон меня спросил, где уборная. Я спустился с ним вниз, показал и сам хотел вернуться наверх.

Дверь уборной находилась рядом с дверью черной лестницы, ведущей на верх дачи. Товарищ, игравший роль „слуги“, находился не вместе с другими, в маленькой комнате, а рядом за дверью. Когда он услышал, что мы спускаемся, ему вздумалось тоже сойти вниз но своей лестнице. А когда Гапон подошел к уборной, они столкнулись лицом к лицу. Слуга опешил и бросился назад по лестнице. Гапон в свою очередь кинулся ко мне, на стеклянную террасу, выходящую на озеро.

— Какой ужас. Нас слушали.

— Кто слушал?

Он стал описывать одежду и лицо человека.

— У тебя револьвер есть? — вдруг спросил он.

— Нет. У тебя есть?

— Тоже нет. Всегда ношу с собою, а сегодня, как нарочно, не взял. Пойдем посмотрим.

Мы прошли низом дачи и поднялись наверх. Гапон шел впереди. Заметив открытую дверь на черную лестницу, он прошел туда, заглянул за дверь и увидел того, кого искал.

Он отскочил, как ужаленный. Молча, с остановившимися зрачками, стал меня толкать туда. Потом шепотом сказал:

— Он там.

Я пошел. Вывел за руку оттуда „слугу“ и не успел слова сказать, как Гапон одним прыжком бросился на него, умудрился в один миг обшарить его, уцепился за руку и карман, где у того был револьвер, и прижал его к стене.

— У него револьвер. Его надо убить. Я подошел, засунул руку в карман „слуги“, забрал револьвер, опустил его молча в свой карман.

Я дернул замок, открыл дверь и позвал рабочих.

— Вот мои свидетели, — сказал я Гапону. То, что рабочие услышали, стоя за дверью, превзошло все их ожидания. Они давно ждали, чтоб я их выпустил. Теперь они не вышли, а выскочили, прыжками, бросились на него со стоном: „А-а-а-а!“ и вцепились в него. Гапон крикнул было в первую минуту: „Мартын!“ — но увидел перед собою знакомое лицо рабочего и понял все.

Они его поволокли в маленькую комнату. А он просил:

— Товарищи, дорогие товарищи. Не надо.

— Мы тебе не товарищи. Молчи. Рабочие его связали. Он отчаянно боролся.

— Товарищи, все, что вы слышали — неправда, — говорил он, пытаясь кричать.

— Знаем. Молчи!

— Я сделал все это ради бывшей у меня идеи…

— Знаем твои идеи!

Все было ясно. Гапон — предатель, провокатор, растратил деньги рабочих. Он осквернил честь и память товарищей, павших 9 января. Гапона казнить…

Гапону дали предсмертное слово.

Он просил пощадить его во имя прошлого.

— Нет у тебя прошлого. Ты его бросил к ногам грязных сыщиков, — ответил ему один из присутствующих.

…В семь часов вечера все было кончено.

Я не присутствовал при казни. Поднялся наверх, только когда мне сказали, что Гапон скончался. Я видел его висящим на крюке вешалки в петле. На этом крюке он остался висеть. Его только развязали и укрыли шубой…

Все ушли… Дачу заперли».

Смерть Гапона, в котором многие продолжали видеть славного героя 9 января, произвела ошеломляющее впечатление на русское общество. Всех волновал вопрос: кем был убит Гапон — революционерами или правительством. Молва утверждала даже, что труп, найденный в Озерках, вовсе не был трупом Гапона. И вокруг загадочного исчезновения создавалась медленно целая легенда.

На Рутенберга отказ центрального комитета признать убийство Гапона партийным актом подействовал потрясающим образом. Напрасно он доказывал в целом ряде официальных писем и обращений, что он получил вполне ясные и точные инструкции от Азефа (принятые этим последним на совещании с Субботиным и Красновым, в присутствии самого Рутенберга), — центральный комитет это отрицал. Да и на самом деле Азеф сумел себя так поставить, что формально был прав. Напрасно также Рутенберг требовал назначения следствия — Азеф этому воспротивился. Этого было вполне достаточно. Азефу слепо доверяли. К его мнению присоединились, не вникнув в сущность дела. И только после разоблачения провокатора стал понятен истинный смысл его роли в убийстве Гапона.

Сообщал ли Азеф о готовящемся убийстве Гапона Рачковскому? Вряд ли. Против этого говорит слишком искреннее желание Азефа отделаться одновременно от своего «вдохновителя и учителя». И не его была вина, если «двойной удар, который его особенно удовлетворил бы», не удался. Он мог по крайней мере утешаться тем, что хоть часть плана выполнена и опасный конкурент навсегда устранен.