Давид Ортенберг - Сорок третий. Рассказ-хроника.

И вот очерк «На старой Смоленской дороге» уже у меня. Читаю, стоя у своей конторки, а рядом Симонов. Смотрю, что-то он волнуется, даже с тревогой смотрит на меня, вернее, на мою руку с карандашом.

— Что с тобой? — спрашиваю его.

— Да нет, ничего…

Что значила для Симонова Смоленская дорога, как и для всех, кто прошел по ней в дни нашего отступления, сказано в первых же строках очерка:

«Смоленщина, ее дороги, ее белые березы, ее деревеньки на низких пригорках — как много говорят они сердцу! И хотя я родился далеко отсюда, но именно эти места кажутся мне самыми родными, самыми милыми на всей нашей земле. Должно быть, это потому, что начинать войну мне пришлось именно здесь, на этих дорогах, и самая большая горечь, какая бывает в жизни, — горечь утраты родной земли — застигла меня именно здесь, на Смоленщине… Здесь, оборачиваясь назад, я видел колосившиеся нивы, о которых я знал, что уже не мы их сожнем. Здесь, остановив машину, для того чтобы напиться у колодца воды, я не мог найти в себе силы посмотреть прямо в глаза крестьянкам, потому что в глазах их был немой и скорбный вопрос: «Неужели уходите?» И нечего было им ответить, кроме горького «да».

Здесь же родились его знаменитые стихи «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…».

И в эту поездку Симонов видел много печального — сожженные деревни, человеческое горе, страдания.

— Иногда, — говорил он мне, — так устанешь от этого бесконечного горя, которое видишь в отбитых у немцев местах, что тяжело становится на душе и порой хочется закрыть глаза, чтобы ничего не видеть.

Вот из-за этой честной и горькой правды и боялся Симонов, что очерк может не увидеть свет. Закончив его, Симонов написал матери и отцу письмо: «Приехал ночью. Сегодня весь день писал для «Красной звезды» статью, которую, надеюсь, вы прочитаете, под названием «На старой Смоленской дороге». Как будто получилось неплохо, что, впрочем, не гарантирует ее напечатания…» А в письме привел отрывок из рукописи.

Так через много лет я узнал, почему тогда Симонов так волновался. Очерк мы напечатали без всяких купюр. Не нас, своей редакции, он должен был опасаться. После войны Симонов пытался опубликовать свои военные дневники. Подготовил первую часть книги «Сто суток войны». Сдал ее в журнал «Новый мир». Рукопись — как раз о Смоленщине — набрали, сверстали, но свет она не увидела. Деятели периода застоя, у которых ложь бежала впереди правды, изъяли верстку. Зачем подробно рассказывать о наших поражениях? Позже, правда, они были напечатаны в «Дружбе народов», изрядно пощипанные цензурой.

Между прочим, смоленские дороги — старая и новая — оставили в душе Симонова такое негасимое чувство, что, готовя этот очерк для своего собрания сочинений, он написал в самом его начале: «Когда я думаю о Родине, я всегда вспоминаю Смоленщину…»

Не могу удержаться, чтобы не рассказать еще об одном эпизоде, как раз и свидетельствующем, что в действительности значили для Константина Михайловича дороги Смоленщины. Да, много трагического повидал он здесь в первые же месяцы войны: бесчисленные бомбежки немецкой авиацией наших войск, наших городов и сел; гибель наших бомбардировщиков, вынужденных порой летать на выполнение боевых заданий без прикрытия истребителей, отступление измотанной боями пехоты, не всегда организованное, толпы беженцев на дорогах, стариков, женщин, детей. Но особенно потрясла его душу уходившая из горящего города колонна слепых детей и взрослых: с котомками на плечах они шли друг за другом и, чтобы не потеряться, держались за простыни, связанные в длинную ленту.

Под Могилевом, на Буйническом поле, Симонов побывал в 388-м полку 127-й стрелковой дивизии. Десятый день этот полк вел бои с немецкими танками, но не отступил ни на шаг. Перед его окопами громоздились подбитые и сгоревшие вражеские машины. Симонов пересчитал их, а фоторепортер Трошкин запечатлел э ту панораму на пленке.

Запомнилась Симонову беседа с командиром полка полковником Кутеповым, о которой в дневнике писателя есть такая запись:

«Мы рассказали ему, что когда проезжали через мост, то не заметили ни одной счетверенной установки и ни одной зенитки. Кутепов усмехнулся:

Во-первых, если бы вы. проезжая через мост, сразу заметили пулеметы и зенитки, то это значило бы. что они плохо поставлены. А во-вторых… — тон, которым он сказал это «во-вторых», я, наверное, запомнил на всю жизнь. — Во-вторых, они действительно там не стоят. Зачем нам этот мост?

Как «зачем»? А если придется через него обратно? Не придется, — сказал Кутепов. — Мы так уж решили между собой: что бы там кругом ни было, кто бы там ни отступал, а мы стоим вот тут, у Могилева, и будем стоять, пока живы…»

Да, на всю жизнь запомнил Симонов июльские дни сорок первого года на Смоленской дороге. И видимо, должно было так случиться, что спустя почти сорок лет, осенью 1979 года, прах Константина Михайловича, согласно его завещанию, был развеян именно на том самом бранном Буйническом поле, где бесстрашно сражался и лег почти весь полк вместе со своим командиром Кутеповым и где молодой в ту пору писатель дал себе и времени клятву писать правду, и только правду об этой войне.

На это поле, где лежит глыба гранита — скромный памятник Константину Симонову, приезжают писатели Москвы, Белоруссии и других районов страны. Бываю там и я. И вот во время одной из поездок я встретил там мальчишку-восьмиклассника и как бы невзначай спросил его:

— Как называется это поле?

— Буйническое, — ответил он.

— А чем оно знаменито?

— Здесь воевал Симонов…

Нужны ли к этому ответу комментарии?..

В мае сорок второго в «Красной звезде» была опубликована баллада Алексея Суркова «Песня о слепом баянисте», занявшая в газете почти три колонки. Под заголовком стояло: «Посвящается, Мише Попову, слепому баянисту воздушно-десантной бригады имени Кирова».

Итак, мы узнали, что дело происходило в дни битвы за Москву на реке Нара. Узнали, что песню ведет баян. Узнали из посвящения, что главный герой баллады — слепой парнишка Миша Попов. Об этой балладе я рассказывал во второй книге своей трилогии «Год 1942» — через сорок пять лет после ее опубликования в газете. В книге были строки: