Давид Ортенберг - Сорок третий. Рассказ-хроника.

Обе корреспонденции действительно были слабыми. Но все равно признаюсь, что я был несправедлив: не следовало упрекать писателя за «индивидуальность», иначе говоря, за поиски своего собственного подхода к материалу. Не следовало и требовать от него оперативных материалов, хотя, по правде говоря, в те трудные дни отступления редакция в них крайне нуждалась.

Я откровенно пишу об этом для того, чтобы подчеркнуть: не всегда легко и быстро осваивали военное дело наши писатели, не всегда хватало и у нас терпения ждать. Но справедливости ради должен отметить, что довольно быстро пошли депеши Галину, в которых поощрялась его работа.

Хорошую, высшую оценку получил и его очерк «Чувство нового». Ведь до этого его стихией были окопы, солдатские землянки, роты и самое большое — полк. А ныне написан рассказ о дивизии и ее командире. Кредо Галина: пишу, что вижу, или, как любил он повторять известный фронтовой афоризм артиллеристов: «Не вижу — не стреляю». Достаточно прочитать сегодняшний очерк, чтобы убедиться: он строго был верен этому правилу. Так тонко изобразить душевный мир генерала и его товарищей, передать их диалоги, выписать портретные черты — для этого надо было воочию видеть и слышать Аршинцева, оценить его тактическое искусство, прожить с ним не один день, пройти рядом с ним страдный путь сражения хотя бы в одной операции.

Дивизия вела бои в районе так называемой Лысой горы. Галин видел Аршинцева и его соратников от начала до конца боя и написал о нем. Это было не простое, схематичное описание операции, а рассказ о таланте командира, чуждого шаблону, умеющего решать сложные задачи. Не буду всего описывать. Приведу лишь небольшой отрывок:

«Война мучит, и война учит. Прорыв линии немецкой обороны окрылил массу бойцов, вдохновил командирскую мысль. Каждому стало ясно: хороший замысел дает хорошие результаты. Гибкость тактических приемов потребовала от командира гибкости ума, организованности, поворотливости и того, что Аршинцев называл шестым чувством, чувством нового. Оно было закономерным, не являлось случайным, не падало с неба. В тяжких муках рождалось это шестое чувство — чувство нового, медленно, словно полновесное зерно, вызревало оно в командирском сознании. Сама жизнь учила и подталкивала к мысли: не цепляйся за старую, обветшалую линейную тактику, ломай ее, умело используй всякий маневр, думай, ищи, хитри…»

А вот еще черты характера Аршинцева, которые высоко оценил писатель. Они переданы словами Ковалева, командира полка: «При всем своем властном характере, спокойном и решительном, Аршинцев не сковывал инициативу командиров. Он считался с умом и волей командиров полков и, ставя перед ними задачу, обычно говорил: «Хозяйствуй!..»

Вскоре после возвращения Симонова из одной его фронтовой командировки он вышел, можно сказать, на международную арену. В Москву с государственной миссией прибыл лидер республиканской партии США Уэнделл Уилки. Он выразил желание встретиться с журналистами и писателями. На эту встречу были приглашены Эренбург и Симонов. Потом Илья Григорьевич, рассказывая мне об этой встрече, хвалил молодого «международника» Симонова за то, что тот, отбросив дипломатию, резал «правду — матку» и критиковал наших союзников за затяжку открытия второго фронта.

Расскажу еще об одной попытке приобщить Симонова к делам за пределами нашей страны, правда несостоявшейся. Наркомат иностранных дел решил послать на несколько месяцев в войска союзников корреспондентов «Правды», «Известий» и «Красной звезды». Предполагалось напечатать в газетах очерки о боевых действиях англо-американских войск. Эту историю я хорошо помню, но лучше все-таки приведу запись самого Симонова:

«О том, что меня намерены послать, Ортенбергу сказал по телефону Молотов. Ортенберг подтвердил, что как редактор считает мою кандидатуру подходящей. Но день или два спустя Молотов снова позвонил ему и сказал, что, видимо, посылать меня в Америку не будут, потому что есть сведения, что я пью. Ортенберг пытался оспорить это, сказал, что хотя я и не трезвенник, но, когда пью, ума не теряю, но Молотов остался при своем, я не поехал в Америку, а — не помню сейчас уже — поехал не то на Карельский, не то на Брянский фронт, а вернувшись, узнал от Ортенберга о своем несостоявшемся путешествии в Америку. Ортенберг смеялся, говорил, что, пожалуй, это к лучшему, тем более что не только меня, но и вообще никого не посылали, а для корреспондента «Красной звезды» здесь куда больше дела, чем там. У меня было двойственное чувство: не то чтобы я так уж расстроился, но, с одной стороны, среди других по, ездок на фронт было бы интересно съездить и к американцам, в особенности если бы удалось посмотреть, как они воюют, — у меня было большое молодое любопытство к этому; с другой стороны, было досадно слушать о причине, по которой я не поехал. В своем самоощущении я твердо считал себя человеком, неспособным пропить порученное ему дело — ни дома, ни за границей. А в общем я отнесся к этому довольно равнодушно — нет так нет…»

А отменили поездку, как узнал, по единственной причине: посчитали, что, если появятся в наших газетах материалы спецкоров, расписывающих боевые действия союзников на других фронтах, это смягчит остроту постановки вопроса об открытии второго фронта.

Симонову все же удалось побывать за кордоном. Но узнал я об этом гораздо позже. В конце сорок четвертого года я получил письмо, в котором, как обычно, он «отчитывался» о своей работе и жизни. Были там такие строки: «Хотя ты мне и не разрешал отправляться к партизанам, но на этот раз я ездил к ним и даже еще дальше…» Я понимал, что назвать партизанский район, где он побывал, нельзя было, цензура полевой почты все равно бы это затушевала. Но совсем меня поставили в тупик слова «и даже еще дальше». И когда Симонов приехал ко мне на фронт, все прояснилось. Он мне рассказал, что летал к югославским партизанам, а там, после освобождения Белграда узнав, что в Южной Италии в городе Бари находится наша авиационная база, уговорил ребят-летчиков, отправлявшихся туда, взять его с собой. Конечно, он шел на риск: не было у него соответствующих документов, не было разрешения редакции. Но «самоволкой» он грешил не в первый раз. В сорок первом году он без согласия редакции отправился к берегам Румынии на подводной лодке, минировавшей вражеский порт, и исчез на целую неделю. Теперь он полетел в Бари, а оттуда отправился в Неаполь и Рим.

Когда он возвратился, в редакции, узнав об этой его поездке, буквально остолбенели. Стали думать, что сделать, чтобы оградить редакционное начальство и самого Симонова от грозивших им неприятностей. Выход нашел Александр Карпов. Он предложил Симонову тут же написать корреспонденцию об этой поездке по Италии. Логика его была такова: если в завтрашнем номере будет опубликована эта корреспонденция, никому в голову не придет спрашивать, летал Симонов с документами или без них. Все будут считать, что эта поездка согласована. Идея была дерзкая, рискованная, но верная — эта «командировка» сошла Симонову с рук.