Давид Ортенберг - Сорок третий. Рассказ-хроника.

Смеясь, он добавил:

— Шутили надо мной, что мне ногами не дойти до дому, а вот нет…

И эти обычные малозначительные слова все теперь помнят в полку: Василенко был убит через два часа после того, как произнес их. Так он и не дошел до своего дома, похоронили его среди снежной степи.

Сейчас затишье. Полк стоит на берегу Северского Донца и готовится к новым боям. Писатель застал его в «мирной» обстановке:

«Я гляжу на красноармейцев, на их лица, темные от загара, от ветра… Это лица ветеранов. Мне казалось, что истребители-артиллеристы должны быть молоды, как истребители-летчики. Но оказалось не так. Почти все наводчики люди зрелых возрастов — Воинов, Мигулев, Кутляков. Эта человеческая внутренняя сила, эта глубокая решимость драться до конца с немецкими танками, не отступив ни на шаг, словно связана с возрастом зрелости».

Все яснее становится, где должны разыграться главные события. Туда одного за другим с тихих фронтов мы перебрасываем корреспондентов. На Брянский фронт выехал Евгений Габрилович. Там пока спокойно, но Евгений Иосифович из тех писателей, кто и в самой глубокой тишине найдет тему.

Вспоминается начало становления Габриловича как военного писателя. В июле сорок первого года я был в Главпуре, когда там составляли список писателей, призываемых для работы во фронтовой и армейской печати, и увидел его фамилию. Габриловича я хорошо знал по выступлениям в «Правде» и попросил направить его в «Красную звезду». Это и определило судьбу писателя.

Он не замедлил явиться в редакцию — черный, худющий, в синем френче с карманами-клапанами. Помню, деловой разговор у нас тогда не состоялся, я вычитывал полосы и, не имея ни минуты для беседы, предложил новому сотруднику прежде всего отправиться к начахо, чтобы принять подобающий воинский вид. Начахо выдал ему галифе, гимнастерку, брезентовые сапоги, пилотку и наряд в оружейный склад Наркомата обороны, где он должен был получить пистолет.

Из всех писателей, призванных в «Красную звезду», Габрилович был, что называется, одним из самых штатских. Поэтому на первых порах мы поручили ему литературную правку чужих материалов, чтобы освоился с военной терминологией и другими премудростями военного дела. Не раз приходил в редакторский кабинет тихий Габрилович и просился на фронт.

— Еще не время, — отвечал я.

Боевое крещение Габриловича состоялось в конце июля. Выехал он на Западный фронт вместе с Михаилом Зотовым и первую же проверку огнем прошел с достоинством. Но вот с его корреспонденциями и очерками дело было похуже. Для военной газеты они были какими-то уж очень штатскими. Их не напечатали. Габрилович совсем приуныл. Конечно, подобные неудачи встречались и у других сотрудников, пришедших в нашу газету с «гражданки», но Габриловича это обстоятельство не могло утешить.

Пришло время, и Габрилович, можно сказать, нашел себя. Он не гнался за масштабностью в описании войны. Главным на войне для него стал человек. Он один из первых начал писать о людях так называемых незаметных профессий. Например, о старшей сестре медсанбата. Или об орудийном мастере, ремонтирующем пушку под огнем противника, о крохотном отряде дорожников, прокладывающем гать среди болот на виду у неприятеля, о линейном надсмотрщике, восстанавливающем линию связи под носом у врага. Были у него и зарисовки фронтового быта, о чем можно судить хотя бы по названиям очерков: «В блиндаже», «Ночь в землянке», «У озера» и т. п.

— Вспоминаю свой разговор с писателем:

Конечно, — объяснял он, — война изменила жизнь человека. Бой стал важнее всего. Но человек всегда остается человеком. Остаются думы о близких, душевные разговоры в ночной тишине, и притом не всегда о войне, остается любовь, сердечные радости и печали.

И на фронте, в огне войны, Габрилович оставался писателем лирического склада. Он и в нашу сугубо военную газету писал, не меняя ни стиля своего, ни голоса. Тогда, во время нашего разговора, мы решили, что заданиями редакция не будет его особенно загружать; разъезжая по фронтам, он будет писать о том, что ему покажется интересным и нужным. Так оно в основном и было.

Уже после войны Евгений Иосифович написал:

«Интересный, обобщающий, художественный материал! Ох как далеко не всегда получался он таким, этот материал! То в нем было слишком много художественности и мало обобщений, то удавались, казалось, обобщения, но выпадала художественность. И часто (особенно в первое время) на мою взволнованную телеграмму-запрос: «Сообщите судьбу материала заголовок квч В боях квч», — получал такой ответ: «Материал не пойдет. Мало фактов, много ненужных красот. Глубже изучайте жизнь, бывайте в частях, живите жизнью бойцов…»

Эти телеграммы, — продолжал Габрилович, — сперва огорчали. Но постепенно все больше понималась их справедливость, все яснее чувствовалось, сколь ответственна работа военного корреспондента, военного писателя, которому отводится в дни войны большая и драгоценная площадь… Какой, бывало, праздник на душе, когда слышишь, что в армии говорили о твоем очерке, обсуждали его в штабе, в землянке или на попутной машине. И когда даже из строгой редакции получаешь наконец телеграмму:

«Последний очерк отмечен редакционной летучке двтч редактором докладчиком выступлениях… Жена сын здоровы шлют привет тчк».

Таким «интересным, обобщающим, художественным» и является очерк Габриловича «Разведчики», присланный с Брянского фронта. Удивительный талант писателя — так тонко нарисовать портрет, создать такой живой образ, словно человек находится не в отдалении от читателя, а смотрит в твои глаза и ведет с тобой разговор.

Перед нами разведчик Михаил Афанасьевич Ментюков: он мал ростом, причесан на косой пробор, на груди у него свисает из кармана гимнастерки цепочка для часов с брелком. На погонах три поперечные полоски — старший сержант. Короткие сапожки, едва охватывающие икры ног. На поясе две гранаты в холщовых мешочках и полевая сумка с набором самых разнообразных предметов — от тульской бритвы до крохотного походного домино. Его гражданская профессия нечасто встречается в армии: часовщик. Работал в артели «Точное время» в маленьком сибирском городке.

Ментюков рассказал писателю:

— Вот меня часто спрашивают — откуда у тебя способности к разведке? Сам рассказать не могу. Может, потому, что всю жизнь я в винтиках и колесиках копался, да в ход часов вслушивался. К каждой мелочи привык приглядываться и прислушиваться. Вот и вижу я теперь все вокруг: ветка шевельнется — я вижу, лист упадет — опять вижу, трава зашуршит — слышу.

Товарищи так характеризовали Ментюкова: он постиг все разновидности нашего сложного дела. Он отличный лазутчик, зоркий наблюдатель, руководитель многих дерзких ночных налетов на вражеские дзоты, мастер по поимке языков.