Давид Ортенберг - Сорок третий. Рассказ-хроника.

— Отойдите подальше! Мельница заминирована…

Сам же вернулся и нашел мину.

— Это та же тема, — уверяли меня Ильенков и Зотов. — Тут ведь тоже человеку пришлось преодолевать страх…

Полосу пришлось делать в другой части.

9 мая.Сообщения Совинформбюро и репортажи Трояновского мало радуют. Наступление наших войск северо-восточнее Новороссийска замедлилось. Не удалось освободить больше ни одного населенного пункта. Трояновский передал по прямому проводу корреспонденцию, в которой объяснено, что происходит: наши войска на Кубани уткнулись в новую линию немецкой обороны. Она имеет большую глубину и построена в расчете на длительное сопротивление. Во многих местах перед линией обороны имеются минные поля, за ними расположена густая сеть долговременных инженерных сооружений. Если на всех предыдущих рубежах наши войска сталкивались с обычными полевыми укреплениями, то здесь много дзотов, имеются окопы с цементированными брустверами…

После трехмесячного перерыва сегодня вновь на страницах газеты появилось имя Василия Гроссмана. Объясню причину столь длительного перерыва.

Илья Эренбург в своих мемуарах «Люди, годы, жизнь» писал: «Гроссман оказался в Сталинграде в конце лета… Но почему Гроссману не дали увидеть развязку? Этого я до сих пор не понимаю. Месяцы в Сталинграде и все, что с ним связано, запали в душу Гроссмана, как самое важное». Здесь у Ильи Григорьевича неточность. Действительно, до конца Сталинградской битвы оставалось немного. Я и не собирался его отзывать из Сталинграда. Но вот получил от него письмо с такой просьбой: «Хочу Вам сказать, что примерно в январе мне нужно будет побывать в Москве, если сможете вызвать меня, премного буду благодарен. Дело в том, что я чувствую некоторую перегруженность впечатлениями и переутомление от трехмесячного сталинградского напряжения». Однако не всю правду написал мне тогда Василий Семенович. Как было на самом деле, я узнал только ныне, когда прочитал его письмо жене. А там было такое признание: «Физически чувствую себя довольно скверно — болел гриппом, пошаливает сердце, а главное — начались эти проклятые боли, каждый день».

И все же он работал в полную силу, а стало невмоготу — прислал мне то письмо. Когда Гроссман возвратился в редакцию, мы дали ему передохнуть пару недель:

— После отпуска, — сказал я, — поговорим о дальнейшем.

Через две недели он зашел ко мне и сказал, что хотел бы написать повесть о Сталинграде и что для этого ему нужен отпуск месяца на два. Ну что ж, прошлой весной, получив двухмесячный отпуск, Василий Семенович написал повесть «Народ бессмертен», которая печаталась в двадцати номерах «Красной звезды». Это была первая повесть об Отечественной войне. И сейчас так будет, подумал я, и дал ему отпуск.

Однако через какое-то время Гроссман явился в редакцию и смущенно сказал мне: «Повесть не получается, буду писать не повесть, а роман о Сталинграде». И далее объяснил, что успел лишь написать три главы, решил прервать работу и готов выехать на фронт. Это был первый приступ к роману о Сталинграде «За правое дело», который он написал уже после войны, через девять лет.

Затем я спросил, куда бы писатель хотел отправиться. «На Украину!» — сказал он. Мне понятно было почему. Украина — родина Василий Семеновича…

И вот сегодня напечатан большой очерк «На Украине», переданный писателем из войск, стоящих в обороне на Северском Донце.

Даже в пейзажной зарисовке чувствуется его глубокая любовь к родному краю:

«Белые хаты под соломенной крышей, тополя вокруг этих хат, вишневые сады, колодцы со скрипящими журавлями, сохнущие на заборах полотенца с вышитыми петухами и красными розочками с черными листьями, бабы и девушки в пестрых платках, усатые старики, сидящие под солнцем в мохнатых шапках, тулупах и пыхтящие коротенькими, набитыми крепким корешком трубками, — все это украинские села, чудный мир, воспетый Гоголем, мир неизменный и вечный. Здесь в прошлом году стояли в обороне наши войска, здесь стоят они и сегодня, и вот кажется, что ничего не изменилось за этот год.

Но так ли? Ведь по этой земле в течение года дважды прошли, скрежеща, стальные гусеницы войны! И чудный, неторопливый, лукавый мир украинской земли, и люди, и войска, стоящие в обороне на Северском Донце, все не такое, каким было в прошлом году, точно век прошел, а не год, точно иное поколение пришло сюда встречать весну нового, 1943 года, вторую военную весну».

Гроссман был в этих краях в дни нашего отступления, писал о жестоких боях с врагами, и ему хорошо видны перемены, которые произошли за восемь месяцев немецкой оккупации, какие беды она принесла. Он пишет о народе, которого ничто не могло сломить, с печалью говорит о погибших, о расстрелянных в балках и оврагах, об угнанных в Германию. С презрением вспоминает предателей, изменивших родине, ставших полицаями, «мерзавцев, надевших мундир позора и взявших в руки трижды проклятое оружие».

Народ остался верен Родине — его не поколебал фашистский террор, он прямо и честно смотрит в лицо, в глаза Красной Армии. И плеть, и виселица, и подлая газетка оказались бессильны. Прошли наши люди через все испытания, очистившись от ничтожных числом иродов, которые ради жалкой подачки изменили родной стране и продали душу…

Немало в газете публиковалось очерков писателей, в том числе и Гроссмана, о первых встречах жителей освобожденных сел и городов с нашими воинами. Читать их спокойно невозможно. Но в этом очерке — новые эпизоды, впечатления, переживания. Писатель прибыл сюда спустя сто дней после изгнания немцев, но люди сами ему все рассказали. И всегда рассказчицы — старухи, пишет он, загораются, всплескивают руками, а иногда и плачут, вновь переживая те трогательные минуты. Запомнил Гроссман драматический рассказ одинокой семидесятилетней старушки о том, как ночью внезапно ворвались в село наши танки:

«Весь день немцы бегали по хатам, собирали вещи, шумели, кричали, руками махали, а к вечеру бой открылся — я под кровать залезла, это уже так, чуть бой начинается или самолеты шумят, все бабы да дети под кровать лезут. Темно уже совсем стало, и бой притих. Тут как зашумит танка, да под самым окном встала. Ну, я думаю, отбили проклятые наших, подоспели танки. Вылезла это, подошла к двери и слушаю. «Егор, заводи!» Как услышала я это — Егор, заводи, — ну, пламенем меня охватило, затряслась вся, выбежала на улицу, да как закричу: «Егорушка, сынку мой!» — ну совсем ополоумела, плачу, в хату зову, а у меня в хате холод, кроме воды колодезной и жита немолотого ничего нет».

Очерк пронизан воспоминанием о Сталинграде. И это понятно. Не исчезли и не могли исчезнуть из памяти, из души писателя трудные, грозные сталинградские дни и ночи. Уже после войны, в 1950 году, на обсуждении романа о Сталинграде «За правое дело» он говорил: