Давид Ортенберг - Сорок третий. Рассказ-хроника.

Вспоминается такой характерный эпизод. В день введения в Москве осадного положения в октябре сорок первого года мне позвонил Сталин и сказал:

— Напечатайте в завтрашней газете фотографию Жукова. Это распоряжение было для меня полной неожиданностью. До сих пор в «Красной звезде» публиковались снимки командиров подразделений, частей, дивизий, иногда корпусов, но всегда в связи с какой-то боевой удачей. А чтобы фото командующего фронтом, да еще в кризисные дни отступления войск фронта…

Портрет Жукова на две колонки мы, понятно, напечатали. В ту пору я думал, что звонок Сталина последовал неспроста. Портрет Жукова в нашей газете, очевидно, должен был свидетельствовать, что во главе войск, защищающих Москву, поставлен полководец, на которого народ и армия могут положиться. Возникли у меня и другие мысли, связанные с отставкой Георгия Константиновича с поста начальника Генштаба. Конечно, думал я, тот летний инцидент не мог не оставить горького осадка в душе Жукова. И Сталин, как мне казалось, понимал это. И не исключено, что в многотрудный час битвы за Москву Верховный захотел дать понять Георгию Константиновичу: на том конфликте поставлен крест.

Спустя много лет после войны во время одной из встреч с Георгием Константиновичем я как-то, вспомнив историю с опубликованием его портрета, высказал свои соображения того, военного времени. Он ответил:

— Наивный ты человек. Сталин не раз мне звонил и все спрашивал: удержим ли Москву? И хотя я его убеждал, что не сдадим столицу, уверенности у него в этом все же не было. Он и подумывал, на кого бы в случае поражения взвалить вину. Вспомни историю с генералом Павловым…

После сталинградской победы снова началось славословие, теперь уже не только по адресу «мудрого вождя», но и «выдающегося полководца». Для того чтобы представить себе его масштабы, приведу стихи ляшского поэта Ондры Лысогорского в переводе В. Левика «Перед портретом Сталина», опубликованные в одном из майских номеров нашей газеты:

Я бы не хотел, чтобы кто-либо из моих читателей подумал, что я осуждаю поэта-фронтовика. Наверное, так он тогда чувствовал. Люди ведь шли в бой со словами: «За Родину, за Сталина!» Другое дело, что они понятия не имели о его зловещих делах. Это было всеобщее ослепление. Тем более не могу судить поэта, ведь стихи-то его я печатал. Справедливо, по-моему, писалось в рецензии на мою книгу «Год 1942», опубликованной в «Литературной газете», и я искренне их воспринимаю:

«То, что автор книги — «сын своего времени», неоспоримо, впрочем, в этой характеристике нет ничего уничижительного, напротив, именно она помогает пробиться правде — той, которая может научить многому, а не той поддельной, с помощью которой узурпируется право поучать других».

Должен сказать, что в общем-то в выступлениях в «Красной звезде» многих писателей редко появлялось имя Сталина. Илья Эренбург, который и в ту пору не слишком восторгался им, объяснял: «Я сам писал о Сталине-победителе, я думал о солдатах, веривших в этого человека».

Ни разу, ни в одной статье не упомянул в ту пору Сталина Василий Гроссман. После войны, когда застопорилось издание его книги «За правое дело», один из влиятельных литераторов его упрекал: «Как же так, роман о Сталинграде, а вы ничего не написали о Сталине?»

Вспоминаю и такую историю. Мы послали телеграмму Гроссману в Сталинград с просьбой написать статью «Сталинград-Царицын». Идея очерка была ясна: показать, как героические традиции гражданской войны оживают в Сталинградской битве. Хорошо известно, что плоды победы в сражении за Царицын Сталин присвоил себе. Не без его участия Царицын был переименован в Сталинград. Наши историки и литераторы немало написали о «главном герое» царицынской эпопеи. Все это прекрасно знал Гроссман. И все же в своем очерке он даже не упомянул о «заслугах» Сталина в том сражении. А ведь в ту пору для этого требовалось немалое мужество.

Тогда, в войну, никаких разговоров с Василием Семеновичем на эту тему у меня не было. Мы просто опубликовали его очерк так, как он его написал. А ныне, читая его неопубликованные при жизни вещи, могу предположить, что отрицательное отношение к Сталину у Гроссмана родилось еще до войны. Он рано понял или почувствовал истинную сущность «вождя народов». Человек кристально честной души, он ни разу не поступился своей совестью. Не в этом ли одна из причин недоброжелательного отношения Сталина к писателю?

Известно, например, что повесть Гроссмана «Народ бессмертен», получившую высокую оценку в народе, на фронте и писательском мире, из списка представленных на премию вычеркнул Сталин. Илья Эренбург объяснял:

«Гроссман с огромным уважением относился к истории… О Ленине он говорил с благоговением… Не знаю, правда ли это, но Сталин должен был не любить Гроссмана, как не любил он Платонова, за все пристрастие Василия Семеновича, за его любовь к Ленину…»

6 мая.В «глухих» сводках Совинформбюро пробился «луч света»: на Кубани, северо-восточнее Новороссийска, наши войска прорвали оборону противника по фронту в 25 километров и овладели железнодорожным узлом и станицей Крымская, превращенными немцами в мощный узел сопротивления. Продвинувшись в глубину на 13 километров, советские войска заняли и другие населенные пункты.

В этом же номере напечатан репортаж Павла Трояновского о ходе боев за районный центр Крымская. Наши войска сейчас штурмуют новые укрепления. Цель этой операции — ликвидировать Таманский плацдарм врага. Эта задача, конечно, держится в секрете, нигде, в том числе и в репортаже Трояновского, об этом ни слова. Однако в какой-то мере этот секрет раскрыл Илья Сельвинский, передавший нам из 57-й армии стихи «Тамань»: