Евгений Анисимов - Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке

Перед приездом императрицы в Москву в начале 1775 г. был составлен список людей, которые не имели права выезжать из своих деревень в столицу. В «Списке кому именно в резиденции Ея и.в. въезжать не велено и кому жить в своих деревнях» упомянуто 16 человек. Среди них как политические ссыльные, так и сумасшедшие, которые донимали Екатерину II челобитными и проектами. В списке есть несколько типов запретительных формулировок: «Жить в деревнях своих, а в резиденции или где место Ея и.в. пребывание быть имеет, не въезжать», «Жить безвыездно в своих деревнях», «Жить в деревнях своих, не въезжая никогда в резиденцию (вариант — «…и ни в которой город»)», «В резиденцию во всю жизнь не въезжать». А о поручике Иване Еропкине сказано: «Во всю жизнь свою во дворце Ея в. не являться». Из письма Вяземского Архарову следует, что о списке не знал никто: «Никому ни для чего ни под каким видом онаго не открывать» (347, 427–428).

Ссылка в деревню могла стать облегченной формой наказания после возвращения из сибирской (или иной) ссылки, причем человек, поселенный в деревню, по-прежнему оставался неполноценным в правовом смысле подданным. За ним был установлен контроль, его переписку перлюстрировали, выехать же из имения он мог только с разрешения Петербурга. В 1735 г. для сосланного поначалу в крепость Ранненбург князя С.Г. Долгорукого и его семьи была сделана милость: императрица Анна отпустила Долгорукого с семьей в «вотчину его Муромскаго уезда» с предписанием «жить ему в той волости без выезду и определить к нему из обер- или унтер-офицера, которому при нем без отлучки быть и смотреть, чтоб он, князь Долгорукой, из волости никуда не выезжал и посторонних к нему не допускал», читать все приходящие письма, но «управления той волости с него, князя Сергия, не снимать» (382, 160).

Осужденные по делу А.П. Волынского П.И. Мусин-Пушкин, Ф.И. Соймонов и И. Эйхлер были освобождены из ссылки указом Анны Леопольдовны 8апреля 1741 г. Правительница распорядилась, чтобы они жили безвыездно в деревнях своих жен. Только Елизавета Петровна указом 10 декабря 1741 г. предоставила конфидентам Волынского полную свободу (304, 167; 217, 96–97). А.Н. Радищев по возвращении в 1797 г. из Сибири поселился в Немцове — сельце в Калужской губернии, и там его поставили под «наиточнейшее надзирание» местных властей. Его письма к друзьям и родным читал сам московский обер-почтмейстер И.Б. Пестель, копии с них он отсылал в Сенат. Радищев с трудом добился высочайшего разрешения навестить родителей в Саратовской губернии. Жесткий контроль был установлен и за А.В. Суворовым, сосланным в 1797 г. Павлом I в новгородское село Кончанское. Коллежский советник Юрий Никсшев получил указ за Суворовым «надзирание чинить наездами». Это вызывало недовольство ссыльного. Кроме того, за опальным фельдмаршалом была установлена и негласная слежка, и шпионом был, по-видимому, один из соседей Суворова Подробные рапорты шпиона о беседах с Суворовым дошли до нашего времени (715, 322, 693–694).

Как и всегда, кроме трудных и долгих официальных путей были и неофициальные способы облегчить себе жизнь. Тотже Радищев, страдавший от назойливого контроля, тем не менее два раза тайно посещал своего давнего благодетеля графа А. Р. Воронцова, жившего весьма далеко от Немцова — в селе Андреевском (возле Александрова) (130, 117). Через некоторое время ослаблена была и суровость первоначальной ссылки Дашковой. Убедившись по ее челобитной, что нрав гордой княгини сломлен многомесячным сидением в черной крестьянской избе за Весьегонском, Павел смилостивился и прислал указ: «Княгиня Катерина Романовна! Вы можете вернуться в свое калужское имение, как вы того желаете…» (238, 197).

Из ссылки в дальние деревни мог быть и самый короткий путь назад — в столицу, ко двору. Так происходило со многими вельможами, которые, по мнению власти, свое в дальней деревне «высидели». Одним разрешали переехать в столицу, но жить при этом безвыездно в доме и «с двора не съезжать» (747). Другим же разрешалось являться к царскому двору, они получали новые назначения. С.Г. Долгорукий, живший в своих деревнях, был в 1738 г. прощен, назначен посланником за границу и чуть было не уехал по месту службы. Однако начавшееся в Березове в 1738 г. дело его родственников резко изменило судьбу князя Сергея, и он вскоре оказался не в Лондоне, а на эшафоте под Новгородом.

С подлинным триумфом вернулся в 1762 г. ко двору императрицы Екатерины II сосланный Елизаветой Петровной в деревню А.П. Бестужев-Рюмин. А.В. Суворов, отчаявшись сидеть в Кончанском, стал в 1798 г. проситься в монастырь. Это, по-видимому, смягчило Павла I — ссылка фельдмаршала вскоре закончилась. В Кончанское неожиданно прискакал фельдъегерь с указом императора о возвращении ссыльного в столицу, в ответ на который Суворов ответил лаконично: «Тотчас упаду к ногам Вашего императорского величества» (715, 324, 331).

Понять восторженную лапидарность Суворова можно: придворный или военный человек, чиновник или писатель, оторванный от столицы, был неизбежно обречен на деградацию и умирание. Сосланный хотя бы «за Можай», он утрачивал связи, любимое занятие, запивал, опускался. Впрочем, для иных преступников ссылка в «дальние деревни» могла казаться благом. Меншиков, прибывший в ноябре 1727 г. в Ранненбург, думал, что здесь он спокойно и закончит свои дни. Но жить спокойно ему не дали. В Ранненбург зачастили следователи, которые вели допросы по пунктам, составленным врагами светлейшего в Петербурге (494, 122–125). 5 января 1728 г. И.Н. Плещеев отобрал у Меншикова и его сына все ордена, описал и опечатал все драгоценности и личные вещи Меншиковых, а 9 февраля А.И. Остерман передал верховникам волю императора Петра II: «Его и.в. изволили о князе Меншикове разговаривать, чтоб его куда-нибудь послать, пожитки его взять». Вначале было решено вывезти Меншикова из Ранненбурга «в город, а именно на Вятку или в иной который отдаленный и содержать при нем караул не так великий» (633-79, 25). Но 27 марта 1728 г. последовал именной указ: «Послать, обобрав ею все пожитки, в Сибирь, в город Березов з женою, и с сыном, и з дочерьми. И дать ему из людей ею мужеска и женска пола десять человек ис подлых. И дать ему в приставы порутчика или подпорутчика от гвардии, который ныне тамо с Мельгуновым, которому в дорогу для провожания до Тобольска взять двадцать человек салдат…» (419, 101). В восьми верстах от Ранненбурга Меншикова и его родных остановили и обыскали. Все, что сочли «лишним», в том числе «чулки касторовые ношеные, два колпака бумажных», отобрали вместе с кошельком, в котором лежали 59 копеек — последнее достояние прежде богатейшего вельможи России (329, 249–251).

Н.Б. Долгорукая вспоминала, что семья Долгоруких приехала в пензенскую деревню, куда их сослали, но через три недели, «паче чаяния нашего, вдруг ужасное нечто нас постигло. Только мы отобедали — в эвтом селе дом был господской, и окна были на большую дорогу, взглянула я в окно, вижу пыль великую на дороге, видно издалека, что очень много едут и очень скоро бегут. Когда стали подъезжать, видно, что все телеги парами, позади коляска покоева. Все наши бросились смотреть, увидели, что прямо к нашему дому едут, в коляске офицер гвардии, а по телегам солдаты двадцать четыре человека. Тотчас мы узнали свою беду, что еще их злоба на нас не умаляетца, а больше умножаетца. Подумайте, что я тогда была, упала на стул, а как опомнилась, увидела полны хоромы солдат. Я уже ничево не знаю, что они объявили свекору, а только помню, что я ухватилась за своего мужа и не отпускаю от себя, боялась, чтоб меня с ним не разлучили. Великий плач сделался в доме нашем. Можно ли ту беду описать?». Долгорукая пишет далее, что офицер «объявил, что велено вас под жестоким караулом везти в дальний город, а куда — не велено сказывать. Однако свекор мой умилостивил офицера и привел его на жалость, [тот] сказал, что нас везут в остров (Березов стоял на острове между реками Сосьвой и Вогулкой. — Е.А.), который состоит от столицы 4 тысячи верст и больше, и там нас под жестким караулом содержать, к нам никого не допущать, ни нас никуда, кроме церкви [не выпускать], переписки ни с кем не иметь, бумаги и чернил нам не давать» (273, 63–69).