Евгений Анисимов - Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке

В конце манифеста сказано для сомневающихся подданных: «В заключение сея ожидаем от всех наших верноподанных согласного, ко многим его, графа Бестужева-Рюмина, долголетним в империи заслугам, уважения и надлежащего почтения, а притом всемилостивейше повелеваем, как самого, так и род его Бестужева-Рюмина ни прямым, ни посторонним образом претерпенным неповинно сим несчастней не порицать, под опасением зато нашего Императорского гнева» (633-2, 141–143). Из всех возвращений из ссылки возвращение Бестужева было, пожалуй, самым триумфальным. Но вскоре оказалось, что и полное восстановление Бестужева в правах, чинах и званиях тем не менее не вернуло некогда могущественному сановнику его прежнего влияния. И хотя Екатерина поначалу советовалась с ним, постепенно стало ясно: время Бестужева прошло, в нем при дворе уже не очень-то нуждаются. К власти пришли новые люди, и они не хотели делить ее со старым, да еще неуживчивым, вельможей. Постепенно Бестужев отошел отдел. Такая же судьба ждала многих приехавших из ссылки сановников.

Вернувшегося после двадцатилетнего отсутствия Миниха неподалеку от Петербурга весной 1762 г. сердечно встречало все его разросшееся семейство, и фельдмаршал, которого, как писал де Рюльер, «не трогали тление, перевороты счастия, к удивлению своему, плакал» (664, 274). Потом его ждал император Петр III, который возвратил ему чины и ранги, а также некоторые из имений (т. е. произошел акт довольно редкого «поворота» отписанной в казну недвижимости). Кроме того, фельдмаршала включили в Совет при особе государя. «Перевороты счастья», конечно, весьма трогали Миниха, и он пытался найти себе не последнее место при дворе сначала Петра III, а потом Екатерины II, но неудачно — все такие места оказались заняты другими счастливцами. Он писал проекты, пытался давать государям советы, как управлять государством, но и его время также прошло, как и время Бестужева. Разочарованный своим положением в 1767 г., Миних подал прошение об отставке, которое, конечно, тотчас удовлетворили.

Не лишена анекдотичной занятноста история возвращения из устюжской ссылки в 1762 г. бывшего лейб-медика Елизаветы Петровны графаЛестока. Просидев в ссылке 14 лет, он, 74-летний старик, по словам английского посланника Кейта, явился в столицу в крестьянском платье, но «живой и проворный, как юноша». Петр III восстановил его в чинах, но не в должности. Лейб-медиком был уже другой человек. Из конфискованного Лестоку удалось вернуть только часть, и император, выслушав жалобу Лестока, позволил ему «порыться на складах Канцелярии конфискации» и в шутку разрешил разыскивать конфискованные вещи в домах частных лиц. Человеке юмором, Лесток не преминул воспользоваться государевым разрешением и начал посещать с визитами богатые дома, где вскоре нашел часть своих картин, серебра и драгоценностей (763, 235).

В лучшем положении оказался привезенный из Ярославля ко двору Петра III Э.И. Бирон. Он сумел вернуть себе не только титул герцога Курляндского, но и сам герцогский престол. Но снова стать правителем он смог только потому, что это отвечало интересам Екатерины II, — на престоле Курляндии, которая уже фактически входила в сферу влияния России, нужен был «свой человек», который, помня Сибирь и Ярославль, будет послушен воле Петербурга. Так это и случилось: довольно острого раньше «курляндского вопроса» для России с тех пор не существовало. Известен еще один благополучный конец ссылки, причем ссылки на каторжные работы. В июне 1740 г. генерал-кригс-комиссар Ф.И. Соймонов получил на эшафоте, залитом кровью его товарищей по делу Волынского, семнадцать ударов кнута (261, 102) и после этого был сослан в Сибирь, в Охотск. Здесь его и нашел посланный за ним нарочный из Петербурга. Сибирский историк Н.А. Абрамов записал легенду об освобождении Соймонова. Л.А. Гольденберг в своей книге о Соймонове полностью опроверг ее достоверность (217, 97-100), но легенда эта если и не отражает конкретную историю Соймонова, то передает типичные обстоятельства, при которых люди, потерявшие надежду, выходили на свободу.

«Долго разъезжал, — пишет Абрамов, — посланный капитан [гвардии] по разным казенным заводам в отдаленной Восточной Сибири, пересматривал на заводах списки сосланных в каторжную работу, расспрашивал начальство, но нигде не мог найти Соймонова Это много печалило капитана, которому как официально, так и лично императрицею повелено было отыскать несчастного страдальца, который своею усердною службою был ей известен и достоин милости за то, что некогда спас жизнь венценосного ее родителя (речь идет о каком-то неизвестном нам эпизоде Персидского похода 1722 г., в кагором Соймонов находился рядом с Петром I. — Е.А.). Наконец, капитан прибыл в Охотский острог и порт… Близ Охотска находился завод для выварки соли из морской воды, начавшийся в 1735 году. Капитан пересмотрел списки каторжных и не нашел в них Соймонова. Оставалось посланному возвратиться в Петербург без исполнения повеления государыни. В одно утро, на поименованном заводе, капитан вошел в кухню каторжных и там увидел женщину, которая садила в печь хлебы, спросил ее: “Не знаешь ли ты здесь, в числе каторжных, Федора Соймонова?” — “Нет, такого у нас не было и нет”, — отвечала женщина. Подумавши несколько, она тихо про себя говорила “Федора, Федора”, потом, возвысив тон голоса, сказала: “Вон, там в углу спит Федька-варник, спроси, не он ли?”. Капитан подошел и увидел спящего на голом полу седого, обросшего бородой старика, одевшегося суконным зипуном, который носили каторжные. Пробудив его, капитан спросил: “Не знаешь ли, нет ли здесь Федора Соймонова?” Старик встал на ноги и в свою очередь спросил офицера: “На что его вам?”. Капитан: “Мне нужно”. Старик молчал, стоя как будто в раздумье (причиной его раздумья могло быть опасение, что офицер приехал, чтобы забрать его к новому следствию. — Е.А.). Между тем капитан, лично знавший Соймонова в Петербурге, всматривался в черты исхудалого лица его и, начиная признавать его, спросил: “Не вы ли Федор Иванович Соймонов?”. Старик: “На что вам?” Офицер: “Очень нужно”. Старик: “Да, я некогда был Федор Соймонов, но теперь несчастный Федор Иванов” — и заплакал. Капитан, сжав его в свои объятья, начал говорить: “Государыня Елизавета Петровна вас про…о…ща…” — и зарыдал и не мог кончить. Соймонов понял в чем дело…».

Завершается рассказ вполне благополучно: «Несколько минут они были с капитаном в объятьях друг друга, обливались слезами и не могли вымолвить ни одного слова. Женщина, видя эту сцену, не могла надивиться ей и не знала, чему приписать такое близкое и пламенное дружеское свидание офицера с варником. Наконец, Федор Иванович пришел в чувство, перекрестился, возблагодарил Бога за свое спасение, а императрицу за помилование. Капитан в тот же день предъявил высочайшее повеление местному заводскому начальству и то, что в значащемся по списку сосланных в каторжную работу Федоре Иванове он нашел бывшего генерал-кригс-ко-миссара Федора Ивановича Соймонова. Тотчас, на приличном месте, выстроен был имевшийся в Охотске гарнизон, указ объявлен, Соймонов прикрыт знаменем и отдана ему шпага» (492, 193–194).