Михаил Супотницкий - Очерки истории чумы. Книга I. Чума добактериологического периода [без иллюстраций]

Дефо также писал об удивительном «разобщении людей», характерном для времен чумы. О давящей тишине и всеобщем недоверии говорят итальянские хроники чумы 1630 г.: «Есть более отвратительное и страшное, чем нагромождение трупов, на которые постоянно натыкаются живые и которые превращают город в огромную могилу. Это взаимное недоверие и чудовищная подозрительность… Тень подозрения падает не только на соседа, друга, гостя. Такие нежные ранее имена, как супруг, отец, сын, брат, стали теперь причиной страха. Ужасно и неприлично сказать, но обеденный стол и супружеское ложе стали считаться ловушками, таящими в себе яд».

То же состояние разобщенности описывает П.Л. Юдин (1910) в эпидемию холеры в Саратове в 1830 г. «Редкие горожане бродят по улицам как тени, поникши головами, с завязанными ртами и, кроме глаз, выпачканные дегтем и намазанные чесноком. Ворота, окна домов заперты, и тишина их прерывается лишь стуком телег, везущих умерших на кладбище. Умирают скоро: в час, два, три и не более восьми длится действие сей язвы. Странно и непостижимо: трое идут по улице, один падает и в ужасных судорогах и муках испускает дух, прочие остаются живы. Умирает отец, а сын бежит от него, не слыша последнего излетающего вздоха отца, и боится проводить его до могилы».

Деперсонификация смерти.Обычно у болезни есть ритуалы, объединяющие больного и его окружение. Смерть тем более требует совершения обряда, включающего скорбные одежды, бдение у гроба и погребение; слезы, приглушенные голоса, воспоминания, убранство комнаты, где находится покойник, чтение молитвы, похоронное шествие и присутствие родных и друзей. Таковы элементы, составляющие соответствующий приличию ритуал. Во время чумы, как на войне, люди заканчивают свою жизнь в условиях невыносимого ужаса, анархии, отказа от прочно укоренившихся в коллективном сознании устоев. Смерть перестает быть персонифицированной (Делюмо Ж., 1994).

Боккаччо отмечал: «Теперь люди умирали не только без плакальщиц, но часто и без свидетелей, и лишь у ф оба весьма немногочисленных горожан сходилась родня, и тогда слышались скорбные пения и проливались горючие слезы….мало было таких, которых провожали в церковь человек десять-двенадцать соседей, да и те были не именитые, почтенные граждане — несли тело простолюдины, которые за это получали вознаграждение и сами себя называли похоронщиками: они внезапно вырастали у гроба, затем, подняв его, скорым шагом направлялись в церковь, — при этом чаще всего не в ту, где умерший еще при жизни завещал отпевать его, а в ближайшую. И несли они покойника при небольшом количестве свечей, иногда и вовсе без всяких свечей, а впереди шли духовные лица — человек пять-шесть, — и в храме эти последние не утруждали себя долгим и особо торжественным отпеванием, а потом с помощью похоронщиков опускали тело в первую попавшуюся еще никем не занятую гробницу. Мелкота и большинство людей со средним достатком являли собой еще более прискорбное зрелище: надежда на выздоровление или же бедность удерживали их у себя дома, среди соседей, и заболевали они ежедневно тысячами, а так как никто за ними не ухаживал и никто им не помогал, то почти все они умирали. Иные кончались прямо на улице, кто — днем, кто — ночью, большинство же хотя и умирало дома, однако соседи узнавали об их кончине только по запаху, который исходил от их разлагавшихся трупов. При церквах рыли преогромные ямы и туда опускали целыми сотнями трупы, которые только успевали подносить к храмам. Клали их в ряд, словно тюки с товаром в корабельном трюме, потом посыпали землей, потом клали еще один ряд — и так до тех пор, пока яма не заполнялась доверху».

«Весь город полон был мертвецов. Соседи, побуждаемые страхом заразиться от трупов, а равно и сочувствием к умершим, поступали по большей части одинаково: либо сами, либо руками носильщиков, если только их можно было достать, выносили мертвые тела из домов и клали порога, где их, выставленных во множестве, мог видеть, особенно утром, любой прохожий, затем посылали за носилками, а если таковых не оказывалось, то клали трупы на доски. Бывало, на одних носилках несли два, а то и три тела, и весьма нередко можно было видеть на одних носилках жену и мужа, двух, а то и трех братьев, отца и сына — так далее. Наблюдались случаи, когда за спиной двух священников, шедших с распятием впереди покойника, к похоронной процессии приставало еще несколько носилок, так что священники, намеревавшиеся хоронить одного покойника, в конце концов, хоронили шесть, восемь, то и более. И никто, бывало, не почтит усопших ни слезами, ни свечой, ни проводами — какое там: умерший человек вызывал тогда столько же участия, сколько издохшая коза».

В обычное время убранство и ритуал скрашивают ужасный лик смерти, благодаря чему усопший сохраняет респектабельность и становится в некотором роде объектом культа. Во время чумы, наоборот, из-за поверья в зловредные испарения, главным было как можно быстрее избавиться от покойника. Его спешно выносили из дома, иногда спускали из окна на веревке, где тело подхватывали крючком и бросали в повозку. Впереди шел звонарь, звоном колокольчиков призывающий выносить мертвецов и предупреждающий об опасности заразы.

Вот как воспринимал мор псковский летописец в 1341 г.: «Грехов ради наших, бяше мор зол на людех во Пскове и в Изборске: мряху бо старые и молодые люди, и чернцы и черницы, мужи и жены и малыя детки… и где место воскопают или мужу или жены, и ту с ним положат, малых деток, семеро или осмеро голов в един гроб» (Псков. I. Цит. По Рихтеру, 1814).

Брейгелю не составило труда найти идею своей картины «Триумф смерти», изображающую повозку, нагруженную скелетами. Считалось нормальным, что человек за свою жизнь должен был пережить эпидемию чумы и быть, таким образом, свидетелем массовых захоронений ее жертв (Делюмо Ж., 1994).

Обратимся снова к работе Дефо: «Картина была ужасной: повозка везла шестнадцать или семнадцать трупов, завернутых в простыни или одеяла, а некоторые лежали оголенными без покрывала. Им было все равно, неприличия для них не существовало, скоро все они должны были быть захоронены в общей могиле человечества. Право, их можно было назвать человечеством, так как не было больше различия между богатыми и бедными. И не было другой возможности их захоронения, поскольку не нашлось бы такого количества гробов для всех, кто погиб этом великом бедствии». То же самое происходило и через три столетия в Маньчжурии.

Когда скончался от оспы французский король Людовик XV, тело его наскоро было сброшено в гроб и все бежали от него подальше. Только несколько священников были единственными жертвами, обреченными не покидать останков короля.