Михаил Супотницкий - Очерки истории чумы. Книга I. Чума добактериологического периода [без иллюстраций]

5 сентября Еропкин спешил уведомить Петербург, что в Москве умирает уже по 500 человек в сутки, и поэтому просил позволения «не осматривать более умерших». 8 сентября Еропкин писал в Петербург, что в этот день в Москве умерло 600 человек, «кроме похороненных тайно и найденных мертвыми на улицах». Ввиду того, что были случаи ложного донесения о больных, было установлено весьма суровое наказание за это: отправка в карантин на работу. Обывателям было приказано класть умерших в ф о б, не раздевая и не обмывая их, гроб немедленно заколачивать. Запрещено целовать умерших и вообще дотрагиваться до них.

Московский архиепископ Амвросий предписал священникам соблюдать крайнюю осторожность при совершении треб: к больным при причащении не прикасаться, исповедовать их через окно или дверь, при крещении в опасном доме погружение ребенка в воду поручать повивальной бабке, а священнику только читать молитвы; не совершать ни острижения, ни миропомазания, откладывая это до более удобного времени. Мертвых он велел священникам хоронить в день смерти, не внося их в церковь, а обряд отпевания совершать уже после их погребения. Он запретил священникам брать деньги от родственников, умерших от чумы, и предписал им, чтобы они советовали прихожанам поститься и приобщаться, пока здоровы.

8 сентября указом императрицы был закрыт московский банк, а для размена ассигнаций, приносимых частными лицами, открыто специальное отделение.

Чума в Москве день ото дня свирепствовала все с большею и большею силою. Скоро в сутки стало умирать до 800 и более человек (по донесению Салтыкова, 12 сентября умерло более 800 человек). «Все почти предосторожности и старания в отвращении и истреблении моровой язвы оказались тщетными».

Несмотря на это, императрица, старалась делать вид, что все идет хорошо. 10 сентября она писала Панину: «Язва на Москве, слава богу, умаляться стала».

А эпидемия в Москве в те дни достигла кульминации. В сентябре, по официальным данным, умерло от чумы в городе 19 760 человек, в больницах и карантинах — 1640, всего же — 21401 человек, «не упоминая тех, которые тайно погребены были».

Положение Москвы становилось с каждым днем отчаяннее. Еропкин, видя бесполезность своего труда, просит Салтыкова уволить его, но фельдмаршал думает об этом же. 14 сентября Салтыков послал императрице паническое донесение: «Болезнь уже так умножилась и день ото дня усиливается, что никакого способу не остается оную прекратить, кроме чтобы всяк себя старался охранить. Мрет в Москве в сутки до 835 человек, выключая тех, коих тайно хоронят, и все от страху карантинов, да и по улицам находят мертвых тел по 60 и более. Из Москвы множество народу подлого побежало, особливо хлебники, маркитанты, квасники и все, кои съестными припасами торгуют… с нуждою, можно купить съестное; работ нет, хлебных магазинов нет, дворянство все выехало по деревням. Генерал-поручик Петр Дмитриевич Еропкин старается и трудится неусыпно оное зло прекратить, но все его труды тщетны; у него в доме человек его заразился, о чем он просил меня, чтоб донести вашему императорскому величеству и испросить милостивого увольнения от сей комиссии. У меня в канцелярии также заразились, кроме что кругом меня во всех домах мрут, и я запер свои ворота, сижу один, опасаясь и себе несчастья. Я всячески генерал-поручику Еропкину помогал, да уже и помочь нечем, команда вся раскомандирована, в присутственных местах все дела остановились, и везде приказные служители заражаются. Приемлю смелость просить дозволить мне на сие злое время отлучиться, пока оное по наступающему холодному времени может утихнуть и полиция… Еропкина ныне лишняя и больше вреда делает, и все те частные смотрители посылают от себя и сами ездя более болезнь развозят. Ныне фабриканты делают свои карантины и берут своих людей на свое смотрение, купцы также соглашаются своих больных содержать, раскольники выводят своих в шалаши и ничего так всех не страшит, как карантины, для чего мертвых тайно хоронят разными манерами».

Не дожидаясь ответа на это письмо, Салтыков уехал в свое подмосковное имение Марфино.

Какие-то сведения о безобразиях в Москве, чинимых «мортусами», дошли до императрицы. 15 сентября она написала Еропкину: «Здесь говорят и слухи носятся, будто бы на Москве неосмотрительно поступают в хранении мертвых и будто между мертвыми были случаи такие, что и живых хоронили; но, как я мало привыкла верить слухам, кои с

улицы приходят, то я и сему не подаю веры, а пишу к вам единственно для сие, дабы вы взяли возможные предосторожности, чтобы подобные случаи не могли случиться». Намек очень прозрачный, но Петру Дмитриевичу уже было не до намеков Матушки. Ситуация в Москве и гак отчаянная, вдруг резко ухудшилась.

«Подлые люди», доведенные в закрытом городе до полного отчаяния, в самый разгар чумной бойни вдруг уверовали в неизбежность смерти и перестали сторониться друг друга. Смерть же, став коллективной, безликой и анонимной, утратила для них ужас своей неотвратимости. А власти, как это обычно бывает в России, все «затягивали и затягивали гайки». Но вот «резьба сорвалась»! На следующий день после отъезда Салтыкова, 15 сентября, в Москве начались события, известные под названием «чумного бунта 1771 года».

«Чумной бунт».15 сентября 1771 г. по набатному колоколу в Москве начался бунт. Непосредственным поводом для волнений было приказание московского архиепископа Амвросия запечатать ящик, поставленный для сбора денег у иконы Варварских ворот, и прекратить скопление молящегося народа.

Амвросий Зертыш не пользовался популярностью у москвичей и до эпидемии. Молдаванин по происхождению, малорусский монах по культуре, Амвросий пришелся не ко двору в столице обрядового благочестия, которая всегда смотрела на киевское понимание христианства, как на еретичество. Запрет некоторых церковных обрядов и крестных ходов, наложенный на время эпидемии Амвросием, лиш ил священников традиционных доходов, и тем самым он восстановил их против себя. Кроме того, простой народ и низшее духовенство не смогли ему простить искоренения сборища безместных попов на Спасском крестце (перекресток дорог недалеко от Спасских ворот Кремля), существовавшем не менее 150 лет.

У Варварских ворот тогда находился образ Боголюбской Богородицы, перед которым с начала сентября стала собираться ежедневно толпа народа, приглашая попов служить молебствия. Многие священники бросили свои приходы, поставив под образом свои налои (род пюпитра, употребляемого при богослужении), и устроили за плату молебствия с утра до вечера. Архиепископ Амвросий был возмущен «суеверием и торжищем», которые толпы устроили у Варварских ворот. Бесконечные молебствия и собирания на всемирную свечу Богоматери, по его мнению, приводили к бессмысленным сборищам народа и еще большему распространению чумы. Сначала он приказал икону Боголюбской Богоматери с Варварских ворот снять, но, посоветовавшись с гражданскими властями, отменил свое распоряжение о снятии иконы и распорядился только перенести в более сохранное место крупную выручку попов, накопившуюся в денежном ящике у иконы.