Теодор Моммзен - Римские провинции от Цезаря до Диоклетиана

Хотя перенесение иудаизма на эллинскую почву с усвоением им чуждого языка совершалось так, что при этом полностью сохранялся его национальный характер, однако в самом иудействе начали развиваться противоречащие его духу тенденции и до известной степени происходила его денационализация. Литература последнего столетия до христианской эры и первого столетия христианской эры свидетельствует о том, как сильно иудейство было захвачено волнами греческой духовной жизни. Литература эта пропитана элементами иудаизма, и самые светлые головы, самые остроумные мыслители стремятся либо как эллины постигнуть дух иудаизма, либо как иудеи постиг-путь дух эллинства. Николай из Дамаска, сам язычник и видный представитель философии Аристотеля, в качестве писателя и дипломата царя Ирода защищал интересы своего иудейского патрона и вообще иудеев перед Агриппой и Августом и, сверх того, в своих исторических трудах предпринял очень серьезную и для того времени выдающуюся попытку вовлечь Восток в сферу западной науки; в то же время дошедшее до нас его повествование о годах юности дружественно относившегося к нему императора Августа является замечательным памятником той любви и уважения, какими пользовался римский властитель в греческом мире. Сочинение «О возвышенном», написанное в первые годы империи неизвестным автором, — одна из самых изящных дошедших до нас от древности работ по эстетике, — несомненно принадлежит перу если не иудея, то во всяком случае человека, в равной мере почитавшего Гомера и Моисея 364 . Другое, тоже анонимное сочинение о вселенной, представляющее собой одновременно достойную внимания попытку объединить учение Аристотеля со стоицизмом, также, быть может, было написано иудеем, причем оно было посвящено всеми уважаемому и весьма высокопоставленному иудею эпохи Нерона, начальнику главного штаба Корбулона и Тита — Тиберию Александру. Особенно отчетливо выступает перед нами сочетание этих двух различных духовных миров в иудейско-александрийской философии, представляющей собой наиболее яркое и определенное выражение религиозного движения, которое в одно и то же время проникалось сущностью иудаизма и обращалось против него. Эллинское духовное развитие находилось в борьбе со всеми национальными религиями, причем оно либо отрицало их воззрения, либо наполняло их другим содержанием, изгоняя прежних богов, не заменяя их ничем или помещая на их место небесные светила и абстрактные понятия.

Такого рода нападениям подвергалась и религия иудеев. Возникло своеобразное новоиудейство эллинской формации, которое обращалось с Ягве немногим менее сурово, чем образованные греки и римляне с Зевсом и Юпитером. Общие приемы так называемого аллегорического толкования, посредством которого философы, в особенности стоики, повсюду учтиво выпроваживали туземные языческие религии, были в равной мере применимы и неприменимы как к богам Илиады, так и к книге Бытия: если под Авраамом Моисей понимал разум, под Сарой — добродетель, под Ноем — справедливость, если четыре райских потока обозначали четыре основные добродетели, — в таком случае самый просвещенный из эллинов мог веровать в Тору. Но это псевдоиудейство также было немалой силой, и духовное превосходство египетского иудейства проявляется прежде всего в том, что это направление нашло себе представителей главным образом в Александрии.

Несмотря на внутренний раскол в среде палестинских иудеев, очень часто доходивший прямо-таки до междоусобной войны, несмотря на рассеяние значительной части иудейства по чужим странам и проникновение в его среду массы чужестранцев, несмотря даже на вторжение разрушительных эллинистических элементов в самое его сердце, — все иудеи в целом оставались объединенными между собой в такой форме, с которой в настоящее время могут до некоторой степени сравниться, пожалуй, лишь Ватикан и Кааба. Салемская святыня оставалась знаменем, Сионский храм — палладием всех иудеев независимо от того, подчинялись ли они римлянам или парфянам, говорили ли по-арамейски или по-гречески, веровали ли они в прежнего Ягве или в нового, который вообще уже не был Ягве. То, что их государь-покровитель предоставил духовному главе иудеев некоторую светскую власть, имело для иудейства столь же большое значение, а скромные размеры этой власти столь же малое значение, как в свое время для католиков существование так называемой церковной области. Каждый член любой иудейской общины ежегодно должен был посылать в Иерусалим одну дидрахму в виде взноса на храм; взнос этот поступал более правильно, чем государственные подати; каждый был обязан по крайней мере раз в своей жизни лично принести Ягве жертву на том единственном во всем свете месте, которое было угодно Ягве. Богословская наука была по-прежнему общим достоянием; вавилонские и александрийские раввины принимали в ее разработке не меньшее участие, чем раввины Иерусалима. Ни с чем не сравнимое стойкое сознание национального единства в том виде, в каком оно укоренилось в вернувшейся на родину общине изгнанников и затем породило описанную выше обособленность иудеев среди греческого мира, не ослабело, несмотря на рассеяние иудеев и раскол в их среде. Всего замечательнее то, что иудейство продолжало жить даже в кругах, порвавших с иудейской религией. Крупнейший, единственный хорошо знакомый нам представитель этого направления в литературе — Филон, один из самых знатных и богатых иудеев эпохи Тиберия, — фактически относится к своей родной религии немногим иначе, чем Цицерон — к религии римской; однако сам он считал, что не уничтожает ее, но лишь раскрывает ее внутренний смысл. Для него, как и для всякого другого иудея, Моисей является источником всякой истины, его письменные предписания — обязательным законом, его чувства — предметом благоговения. Однако это сублимированное иудейство не вполне тождественно с так называемой верой в богов у стоиков. Для Филона исчезает телесность божества, но не личность, и ему совершенно не удается то, что составляет сущность эллинской философии — перенесение божественного в душу человека; остается убеждение, что грешный человек зависит от некоего совершенного, вне его и выше его стоящего существа. Точно так же новое иудейство гораздо строже соблюдает национальный ритуальный закон, чем новое язычество. Поэтому борьба старой и новой веры в иудейских кругах была иного рода, чем у язычников, так как ставка здесь была значительно выше; реформированное язычество борется лишь со старой верой, реформированное иудейство в своих последних выводах уничтожило бы национальность, которая неизбежно исчезла бы, затопленная волнами эллинизма, по мере того как улетучивалась бы туземная религия, а потому оно и опасалось сделать окончательные выводы. Потому-то жившие на греческой почве и пользовавшиеся греческим языком иудеи, даже те из них, которые в основном сложили оружие перед эллинизмом, с беспримерным упорством удерживали и защищали если не сущность, то по крайней мере форму старой религии. Сам Филон, как о том будет рассказано ниже, боролся за дело иудеев и пострадал за него. Но поэтому даже эллинистическое направление в иудействе никогда не воздействовало на него слишком сильно, никогда не решалось выступать против иудейского национализма и едва могло смягчать его фанатизм и обуздывать извращения и преступления фанатиков. Во всех существенных вопросах в иудействе умолкают всякого рода разногласия, особенно перед лицом давления извне и преследований, и как ни было незначительно государство раввинов, все же та религиозная община, которую оно возглавляло, была внушительной, а при известных обстоятельствах даже страшной силой.