Себастьян Хаффнер - Под маской англичанина

Как бы Вы сформулировали своё самоощущение — видите ли Вы себя публицистом, журналистом или историком?

"Публицист" для меня — это слишком высокопарное выражение. Большую часть своей жизни я с некоторым изумлением всё же ощущал себя журналистом. С историком же дело обстоит так. Я всегда очень интересовался историей, не всей историей, а определёнными периодами, среди которых прежде всего последние. Однако все свои книги я также всегда писал немножко как журналист с акцентом на нечто, иногда очень отчётливо, или, как в моей последней книге, с невысказанной мыслью, на которую мягко намекается лишь в одном предложении, которое читатель должен сам для себя выискать, а именно: мы вовсе не хотим снова иметь Германский Рейх, мы вовсе не должны его снова хотеть, это не было счастьем для нас, в том числе и до Гитлера. Так что я своего рода журналист, пишущий об истории, причём я не мечтал о том, что это станет моей жизнью. Гораздо охотнее я был бы высшим служащим в министерстве, пишущим романы.

Без эмиграции это возможно и стало бы Вашим жизненным поприщем.

Без Гитлера. Так что эмиграция была также лишь следствием Гитлера и обеих моих школ, в которых я научился ценить обоих основных противников Гитлера: евреев и людей с приставкой к фамилии "фон".

Каково Ваше нынешнее отношение к Англии?

Полное любви и немножко сострадательное с совсем небольшой долей пренебрежения. Однако с другой стороны я также очень уважаю британцев из-за качеств, которые они проявили во время войны. Но то, что они проявили теперь в последние послевоенные годы, в годы упадка при Макмиллане и Вильсоне, это не может вызвать у меня настоящего уважения, самое большее всё же снова эти флегматичность и недоговорённость, с которыми они восприняли распад своей власти.

Вы часто меняли свои политические позиции и уже очень рано стали требовать признания ГДР.

Я на самом деле довольно долгое время, в том числе и когда я уже снова был здесь, был сторонником воссоединения. Однако затем я пришёл к выводу, что признание ГДР — это второй из лучших вариантов и единственный, который может быть, и из этого выходит также очень приличное немецкое существование — развиваться в мирном сосуществовании. Я считаю, что Хонекер совершенно прав: оба немецких государства, какие они теперь есть — это огонь и вода. Одно из них должно так изменить свою сущность, что практически откажется от себя; а это недопустимо.

Некоторое время я был в очень дружеских отношениях с Вольфгангом Венором, крупным немецким националистом, который всем своим существом за то, чтобы снова возникла объединённая Германия с Берлином в качестве столицы. Я всё ещё понимаю его, но я считаю это теперь неверным. Мои перемены были также очень редкими и никогда в первую очередь не были переменами по причине эмоций.

Очень актуальный вопрос: какие выводы Вы сделали из свое личной судьбы в отношении политики предоставления политического убежища?

Как человек, который однажды жил благодаря готовности другой страны предоставить политическое убежище, я не могу быть против политического убежища. Так думать — это было бы мелко. С другой стороны, формулировка в Основном Законе юридически просто неправильна. Право на политическое убежище — это не индивидуальное право людей, которые хотят иметь это убежище. Это право государства — предоставить политическое убежище. Если это толкуется так, как это делает Основной Закон, то практически это означает, что все люди могут прибыть в Федеративную Республику. Однако ведь это невозможно, для этого она слишком мала. Но в принципе я за политических беженцев, и также я очень поддерживаю турок, к которым питаю слабость. Это очень дельный, древний, имперский народ.

Вы публично высказывались по поводу дела Хёфера и очень сильно его защищали.

Прежде всего, это был акт личной благодарности. Хёфер был самым первым, кто привлёк меня, когда я как раз только вновь оказался в Германии, и я долгое время был главной опорой его радиопередачи "Утренние встречи", причем всегда охотно принимал в ней участие. У меня всегда было чувство, что он пытался порядочно обращаться со всеми нами. Кроме того, я находил эти "Утренние встречи" — не говоря о личной благодарности — очень хорошим мероприятием. Слово "перевоспитание" имеет ведь скверный отзвук, однако поскольку речь шла о том, чтобы привить немцам несколько больше здравого смысла, понимания и объективности, то "Утренние встречи" в годы Хёфера действовали очень благодатно. Я действительно придерживаюсь того мнения, что людям, которые однажды совершили какие-то вещи, которые не хотели бы снова видеть, следует засчитывать добрые дела, сделанные позже. Мы все когда-то однажды написали нечто такое, о чём позже думаешь: лучше бы я этого не писал. И я тоже принадлежу к их числу.

И механизм Вашего вытеснения Вы не ставите Хёферу в упрёк?

Он же не донёс на бедного Крейтена и не приговорил к смерти. Он написал то, что тогда писали, возможно, даже то, что следовало писать. Он ведь утверждал — я всё ещё верю в это — что его статья была выправлена. Однако даже если бы у него были выправлены специфические ссылки на Крейтена, что можно себе представить, то тогда общая направленность статьи естественно несмотря на всё была печальной апологетикой нацистского правосудия.

Однако — это было как раз и моим ощущением — тот, кто оставался здесь и писал здесь, в том числе и если он этого вовсе не желал, каким-то образом служил Геббельсу. Это лишь разница в степени, действовал ли он при этом в качестве украшения или же прямым апологетом. Следует также действительно многое прощать людям, особенно если они, как Хёфер, показывают исправление. Искупление — это нечто такое, что допускается и должно признаваться. Хёфера, которого мы охотно слушали каждое воскресенье в течение тридцати лет, теперь неожиданно отталкивать как прокажённого — это я нахожу подлым.

Главным упрёком было то, что он признал эти дела лишь тогда, когда ему на них указали.

Но ведь такова суть человеческая. Кто будет охотно и добровольно обнажаться и показывать свои неприятные стороны, в особенности, если с тех пор прошло уже много времени. Очень многие люди, которые сегодня в Федеративной республике кое-что значат в том числе и в публицистике, во времена нацизма писали вещи, о которых они неохотно вспоминают. Я никогда не писал ничего прогитлеровского, однако в своём антигитлеризме я иногда заходил слишком далеко и тоже писал вещи, особенно в 1942 году, когда стала доходить информация о холокосте, о которых я сегодня сожалею, однако я не выхожу и не говорю, боже мой, что тогда я страстно хотел истребить всё СС. Мне бы хотелось, чтобы это было забыто. Это был именно срыв — простительный.