Джон Гай - Две королевы

Но болезнь не отступала. Приближалось Рождество, и Рэндольф сообщал, что «ее болезнь… с каждым днем усиливается». Это первое свидетельство о симптомах, которые указывают скорее на язву желудка, а не порфирию. «Ее боль, — писал он, — сосредоточена справа». Здесь Рэндольф ошибся. Вскоре он исправил ошибку и сообщил, что у королевы болит живот с левой стороны. Она принимала «разные снадобья, и к настоящему времени ей стало немного лучше. В субботу она встала с постели, но не получала удовольствия от общества и ни с кем не разговаривала».

Одной из причин болезни Марии стал Нокс. Она дождалась, когда лорды собрались в Эдинбурге на Рождество, а затем решила нанести удар человеку, которого считала причиной своих бед. Во время летнего турне по стране священник, который служил мессу в личной часовне королевы, подвергся угрозам со стороны двух кальвинистов. Когда их арестовали за нарушение религиозной декларации Марии, Нокс созвал «конвокацию братьев», чтобы их освободить. Его письмо, неявно призывавшее к насилию, показали Марии, которая обратилась к Тайному совету, и большинство признали это письмо изменническим. Марию обрадовала их реакция. Похоже, на этот раз Нокс зашел слишком далеко, и, несмотря на серьезные опасения Мейтланда, его отдали под суд.

Зал заседаний был переполнен. Королеву сопровождали лорды, и, увидев Нокса, стоявшего у противоположного края стола с непокрытой головой, она впервые улыбнулась, а затем «расхохоталась». Мария была в приподнятом настроении. «Хорошее начало… Этот человек заставил меня плакать, а сам не пролил ни слезинки. Посмотрим, смогу ли я заставить его плакать».

Обеспокоенный Мейтланд зашептал ей на ухо, советуя молчать. Он был убежден, что суд — неудачная затея, и стремился минимизировать ущерб, но Мария жаждала отомстить человеку, которого считала своим непримиримым врагом. Нокса обвинили в заговоре с целью «поднять мятеж» против нее. Пытаясь «собрать» протестантов, чтобы освободить арестованных, он призывал подданных к оружию — то есть угрожал вооруженным сопротивлением законной королеве.

Нокс защищал себя сам. Он настаивал на разнице между законным и незаконным собранием. В этом его поддержал лорд Рутвен, кальвинист, который отметил, что Нокс «почти ежедневно собирает людей, чтобы молиться и проповедовать». Сам Нокс прибавил, что его действия санкционированы церковью, и поэтому он действовал законно, как священник евангелической церкви.

Голосование проходило в отсутствие Марии. Вернувшись в зал суда, чтобы выслушать вердикт, она потребовала повторного голосования. Результат оказался таким же. Причиной был ее незаконнорожденный единокровный брат, граф Морей, который ревновал к Мейтланду. На Тайном совете он выступил за предание Нокса суду, но на судебном заседании использовал свое влияние, чтобы добиться оправдательного приговора. Это был первый открытый акт предательства. Мария снова была унижена. Ее охватили гнев и возмущение — она не могла поверить, что победу украли у нее подобным образом.

Однако Мария старалась извлекать уроки из своих ошибок. В попытке избежать новых конфликтов королева немного ограничила влияние Мейтланда, так что к нему и к Морею снова стали относиться как к равным. Она по-прежнему пыталась поддерживать баланс между фракциями, создав широкую коалицию советников, готовых преодолеть личные разногласия ради интересов королевства, и по большей части ей это удавалось. В Тайном совете, который Мария собирала почти ежедневно, были представлены интересы большинства лордов.

Воодушевившись их поддержкой и не выказывая обиды на двуличие Морея, Мария решила взять себя в руки и снова приступить — после неудачи с доном Карлосом — к поискам подходящего кандидата в мужья. Теперь в фокусе ее поисков была Англия. Она решила проверить Елизавету, высмеяв все ее неразумные требования. Становилось ясно, что у Марии есть внутренняя потребность в признании ее «величия» не только подданными, но и другими правителями, с которыми она имеет дело.

О начале нового раунда дипломатии Мария прозрачно намекнула в феврале 1564 г. на масленичном маскараде в Холирудском дворце. Такого роскошного и обильного банкета присутствовавшие еще никогда не видели. Им предложили три перемены блюд, причем каждая представляла собой не одно, а сорок или пятьдесят блюд из всех мыслимых сортов рыбы, птицы, дичи и мяса, за которыми следовали желе, пироги, торты, запеченные пудинги. Все это изобилие вносили в зал слуги в черно-белых костюмах. Наряды самой королевы, придворных и четырех Марий тоже были черно-белыми.

Процессию с первой переменой блюд возглавлял мальчик в костюме купидона; звучал итальянский мадригал в исполнении хора Марии. После перерыва, когда гости имели возможность вымыть руки и лица в серебряных чашах и вытереть их белыми льняными полотенцами, подали вторую перемену блюд. Во главе процессии теперь шла красивая девочка, олицетворявшая Целомудрие. Пока слуги раскладывали еду, звучали латинские стихи: панегирик чистой душе и сияющей красоте, которые символизировал ребенок и которые приписывались самой Марии. Третью перемену блюд возвестил мальчик, олицетворявший Время. Хор спел другой дивертисмент, провозглашавший, что любовь и дружба между Марией и Елизаветой не угаснут, пока существуют земля и небо.

На пиру присутствовал и английский посол Рэндольф, который отправил отчет Сесилу. Он постоянно находился между Марией и ее советниками, с которыми вел продолжительные беседы. Его томили предчувствия, потому что прошло уже три месяца после того, как он доставил послание от Елизаветы, а Мария еще не соизволила дать ответ на условия, выдвинутые англичанами относительно ее брака. У него не было другого способа выяснить, что задумала королева, и он был убежден, что лишь Мейтланд в курсе ее намерений.

Символика маскарада, казалось, не оставляла места для сомнений. Однако ответы, данные Марией и ее советниками лично Рэндольфу, оказались более абстрактными, и интерпретировать их было непросто.

Кампанию начал Мейтланд. Он сделал «торжественное заявление» Рэндольфу о любви Марии к Елизавете. Тем не менее, сказал он, было бы намного лучше, если такой трудный и деликатный вопрос, как замужество, обсуждался бы самими королевами в личной беседе, без вмешательства других. Он явно намекал на Сесила.

Затем в дело вступили Морей и Аргайл. Они, согласовав свои действия с Мейтландом, сообщили Рэндольфу, что поскольку его условия относительно брака Марии являются «несколько обобщенными», то и ее ответ может быть только «неопределенным». Намеренно двусмысленный ответ, мастерский пример риторики, призванной запутать с ответом, — подобную риторику Елизавета, отвечавшая своему парламенту на вопрос о Марии, назвала «ответом без ответа».