Чарльз Форт - Осколки межпланетных катастроф

Ни слова дискуссии.

Ни одного более позднего упоминания я не нашел.

Наше собственное мнение:

Кому нужны объяснения, наши, Французской академии или же Армии Спасения?

Диск из обработанного камня упал в районе Тарба, Франция, 20 июня 1887 года.

Мое псевдозаключение: что мы прокляты крепко спящими гигантами, или великими научными принципами и абстракциями, неспособными реализоваться: что нас губит прихоть маленьких блудниц; что шуты с ведрами воды, в которые они будто бы насовали тысячи приличных размеров рыб, предают нас анафеме за непочтительный смех, поскольку основой всякого шутовства является желание быть принятым всерьез; что бледное невежество, вооружившись микроскопами, в которые оно не способно отличить носток от рыбьей или лягушечьей икры, обрушивает на нас свое тщеславное величие. Мы прокляты мумиями, скелетами и трупами, дергающимися и извивающимися в подражание жизни, повинуясь ниточкам общепринятых условностей. Или это всего лишь гипноз. Прокляты те, кто признает себя проклятыми. Если мы ближе к реальности, чем они, мы представляем свои улики перед жюри призрачных присяжных.

Очень немногие из хранящихся в музеях метеоритов были замечены при падении. Считается, что достаточным основанием для признания их упавшими с неба является невозможность объяснить их появление на месте находки другими причинами — как будто в дымке неуверенности, окружающей всякий предмет, можно что-либо по-настоящему объяснить. Ученые и богословы признали, что если нечто можно объяснить единственным способом, оно этим и объясняется — или, логика была бы логичной, если бы условия, которые она представляет, но на которых, разумеется, не настаивает, могли быть обнаружены где-либо в квазисуществовании. По нашему мнению, логика, наука, искусство, религия суть в нашем «существовании» предчувствия близкого пробуждения, подобно смутному осознанию окружающей действительности сознанием спящего.

Любой кусок ржавого металла, отвечающий стандарту «метеоритного вещества», будет принят в музей. Может показаться невероятным, что современные кураторы все еще держатся этого заблуждения, но мы подозреваем, что дата на утренней газете имеет мало отношения к современности конкретного человека в течение дня. Читая, например, каталог Флетчера, мы узнаем, что некоторые из наиболее известных метеоритов были найдены «при осушении поля» — «при дорожных работах» — «вывернуты плугом». Кто-то, ловя рыбу в озере Оккихоби, вытянул объект рыбацкой сетью. Никто никогда не видел, чтобы поблизости падал метеорит. Объект был принят Национальным музеем США.

Если мы примем за факт хотя бы одно сообщение о «неистинном метеоритном веществе» — хоть один случай «углеродной материи», если уж слово «уголь» никак не выговаривается, то убедимся, что в разделении на включенное и исключенное, как и в любом случае формирования мнения, кураторы музеев практикуют ложное включение и ложное исключение.

Есть нечто сверхтрогательное — какая-то космическая печаль — в этих универсальных поисках стандартов для суждения, и в вере, что таковые можно получить по вдохновению или путем анализа, и в упорном цеплянии за жалкие подделки еще долго после того, как была доказана их непригодность — или в неугасимой надежде и поисках истины в отдельном и универсального в частном. Как будто бы «истинно метеоритное вещество» для некоторых ученых — «камень веков». Они цепляются за него. Но тот, кто цепляется, не дотянется до протянутой на помощь руки.

Всякое утверждение, кажущееся окончательным, всякий предмет, представляющийся настолько вещественным, чтобы цепляться за него, есть продукт обмана, невежества или усталости. Все науки уходят все дальше и дальше назад, пока не истощат себя в этом движении или не выработают механические реакции: после чего они продвигаются вперед — как будто бы. После чего они становятся догматичными и обращаются к основам — к точкам окончательного падения. Так химия делила и делила вещество вплоть до атомов; затем, с ненадежностью, присущей всякой квазиконструкции, она выстроила систему, которая всякому, настолько поглощенному собственным гипнозом, что он невосприимчив к гипнозу химии, представляется проявлением умственной анемии, возведенной на бесконечной слабости.

В «Science» (31 -298) Э. Д Хови из Американского музея естественной истории, заверяет, или признается, что ему часто присылают объекты из осадочных известняков или шлака. Он говорит, что такие посылки сопровождаются уверениями, что кто-то видел их падение на лужайку, или на дорогу, или перед домом.

Все они исключаются. Они не из истинно метеоритного вещества. Они и раньше были на земле. Это просто совпадение, что рядом ударила молния или упал настоящий метеорит, которого не нашли, а подобрали вместо него кусок шлака или известняка.

Мистер Хови говорит, что список можно было бы продолжить бесконечно. Соблазнительное, весьма интересное предложение.

Он говорит:

«Однако, не стоит».

Хотел бы я знать, какие странные, проклятые, отлученные предметы присылали в музей люди, убежденные в том, что они видели то, что видели, достаточно сильно, чтобы рискнуть сделать из себя посмешище, чтобы собирать посылку, отправляться на почту и писать письма. Думаю, над дверью всякого музея, куда попадают такие посылки, видна надпись:

«Оставь надежду».

Если мистер Саймонс упоминает один пример угля, или шлака, или золы, якобы упавших с неба — этого недостаточно — разве что по ассоциации с «углеродистыми метеоритами», чтобы поддержать нашу идею о падении угля из топок суперсудов, находящихся где-то над землей.

В «Comptes Rendus» (91-917) месье Добри рассказывает подобную же историю. Тогда мы допускаем, что любой куратор мог бы рассказать то же самое. Тогда призрачность нашей идеи уплотняется пропорционально количеству подтверждений. Месье Добри говорит, что во французские музеи часто присылают проклятые предметы с уверениями, будто их видели падающими с неба. Нас особенно заинтересовало, что он упоминает уголь и шлак.

Исключить.

Похоронить в безымянной могиле на заднем дворе науки.

Я не утверждаю, что сведения о проклятых должны получить те же права, как сведения о спасенных. Это была бы справедливость. Это был бы позитивный абсолют, и в качестве идеала — насилие над самой сутью квазисуществования, в котором только видимость определяет преобладание силы на той или другой стороне — то есть неравновесие, или непостоянство, или несправедливость.

Мы допускаем, что уходящая в прошлое склонность отвергать — феномен XX столетия: что боги XX века поддержат наши идеи, хоть они и неумыты и непричесаны. Но мы в своем мнении ограничены, по единству кажущегося, тем же методом, каким ортодоксия утверждала и поддерживала свои лоснящиеся ухоженные предвзятости. Во всяком случае, хоть нас и вдохновляет особо тонкая сущность — или нечто неуловимое — свойственное XX веку, мы не так суеверны, чтобы предлагать что-либо в качестве позитивного факта. Мы не обманываемся, считая себя менее суеверными и доверчивыми, чем любой логик, дикарь, куратор музея или крестьянин.