Георг Зиммель - Большие города и духовная жизнь

Те самые факторы, которые в математической и хронологической точности жизни соединились и образовали нечто в высшей степени безличное, способствуют, с другой стороны, образованию чего-то в высшей степени личного. Нет, пожалуй, другого душевного явления, которое было бы так безусловно свойственно именно большому городу, как высокомерное равнодушие, вызванное пресыщенностью. Оно прежде всего является следствием тех быстро сменяющихся и плотно спрессованных контрастных раздражений нервов, от которых, как мы предположили, произошла и повышенная интеллектуальность жителей больших городов. Именно поэтому люди глупые и изначально не обладающие живостью духа обычно бывают далеко не равнодушны. Жизнь, заполненная неумеренными наслаждениями, пресыщает человека, потому что возбуждает его нервы, вызывая предельно сильные их реакции до тех пор, пока они в конце концов вовсе не перестанут как-либо реагировать. Подобным же образом и более безобидные впечатления — за счет быстроты и контрастности, с которой они сменяются, — требуют от нервов горожан таких сильных откликов, так грубо дергают их из стороны в сторону, что те расходуют последние запасы своих сил и, оставаясь в неизменной среде, не имеют времени накопить новые. Возникающая таким образом неспособность реагировать на новые раздражители с соответствующей им энергичностью — это и есть то самое пресыщенное равнодушие, которое видно уже в любом ребенке из крупного города, если сравнить его с детьми из более спокойной и не столь переменчивой среды.

Наряду с этой, физиологической, причиной пресыщенного равнодушия горожанина существует и другая, связанная с денежной экономикой. Суть равнодушия составляет притупленное восприятие различий между вещами — не в том смысле, что человек, как тупица, эти различия вовсе не замечает, а в том смысле, что значение и ценность различий, а значит и самих вещей, ему представляются ничтожными. Пресыщенно равнодушному человеку все вещи кажутся одинаково серыми и тусклыми, и ни одна из них не заслуживает того, чтобы предпочесть ее другим. Это душевное настроение — верный субъективный рефлекс полностью возобладавшей денежной экономики: деньги одинаково уравновешивают все разнообразные свойства вещей, выражают все качественные различия между ними через количественные. Деньги с их бесцветностью и индифферентностью берут на себя роль общего знаменателя всех ценностей и потому становятся самым страшным уравнителем: они непоправимо выхолащивают самую сердцевину вещей, их своеобразие, их специфическую ценность, их несравнимость. Все вещи плавают с одинаковым удельным весом в непрерывно движущемся денежном потоке, все лежат на одной плоскости и отличаются друг от друга лишь размером тех частей этой плоскости, которые они покрывают. В каждом отдельном случае эта окрашенность вещей — или, лучше сказать, лишенность окраски, — обусловленная их эквивалентностью некой денежной сумме, может быть настолько мала, что и незаметна, однако в том, как богатый относится к объектам, которые можно приобрести за деньги, да, пожалуй, и в том общем характере, который общественный дух ныне повсюду придает этим объектам, это уже весьма заметно. Поэтому большие города — главные пункты денежного обращения, где продажность всех вещей бросается в глаза гораздо сильнее, нежели в населенных пунктах меньшего размера, — и представляют собой подлинные средоточия пресыщенного равнодушия. В нем как бы достигает своей кульминации эффект от той концентрации людей и вещей, которая раздражает нервы индивида до пределов их возможностей. В силу чисто количественного усиления тех же условий этот эффект переходит в собственную противоположность — в свойственную равнодушию способность к приспосабливанию, когда последнюю возможность спокойно принимать форму и содержание городской жизни нервы открывают для себя в том, чтобы вообще на них не реагировать: самосохранение некоторых натур покупается за счет обесценивания всего объективного мира, а это в конце неизбежно приводит к тому, что у них возникает чувство такой же обесцененности своей собственной личности.

Выбирает эту форму существования сам субъект, но, чтобы сохранить себя в условиях большого города, ему приходится осуществлять столь же негативное поведение социального характера. Духовное отношение жителей большого города друг к другу можно с формальной точки зрения назвать замкнутостью. Если бы на непрерывное внешнее соприкосновение с бесчисленными людьми должны были отвечать столь же многочисленные внутренние реакции, как в маленьком городе, где человек знаком почти со всеми, кого встречает, и ко всем хорошо относится, то это вело бы к полной внутренней атомизации человека и приводила бы его в совершенно невообразимое душевное состояние. Данное психологическое обстоятельство, а также то право на недоверие, которым мы пользуемся по отношению к элементам жизни большого города, проносящимся мимо нас и лишь слегка нас затрагивающим, принуждают нас быть замкнутыми, из-за чего мы нередко даже в лицо не знаем соседей, с которыми годами живем в одном доме, и так часто кажемся жителям маленьких городов людьми холодными и бессердечными. Более того: если я не ошибаюсь, внутренней стороной этой внешней замкнутости является не только безразличие, но и — чаще, чем мы отдаем себе в этом отчет, — невысказанное желание избежать контакта, взаимная чужесть и отторжение, которые в тот момент, когда что-нибудь заставит людей тесно соприкоснуться, немедленно перейдут во вспышку ненависти и борьбы. Вся внутренняя организация транспортной жизни при таких больших расстояниях основывается на крайне многообразной ступенчатой системе симпатий, безразличий и избеганий — как самых мимолетных, так и самых долговечных. Сфера безразличия при этом не так велика, как кажется на первый взгляд; ведь активность души почти на каждое впечатление, получаемое нами от другого человека, откликается некими определенными ощущениями, неосознанность, беглость и смена которых, как представляется, доводят душу только до индифферентности. На самом деле последняя была бы для нас так же неестественна, как невыносима для нас расплывчатость осуществляемой без разбора взаимной суггестии; от этих двух типичных опасностей большого города нас ограждает антипатия — латентная и предварительная стадия практического антагонизма. Она заставляет нас дистанцироваться и уклоняться друг от друга, без чего подобную жизнь вообще было бы невозможно вести: ее масштабы, ее смешения, ритм появления и исчезновения, а также те формы, в которых удовлетворяются ее запросы, — все это образует унифицирующими в узком смысле слова мотивами нераздельное целое городского образа жизни. То, что в этом образе на первый взгляд кажется диссоциацией, на самом деле является лишь одной из свойственных этой жизни элементарных форм социализации.