Георг Зиммель - Большие города и духовная жизнь

Весьма интересно с точки зрения истории культуры проследить формирование своеобразного стиля этой демонстрации. Наиболее отчетливо тут проявляется специфический выставочный стиль в постройках. Совершенно новое соотношение прочности и недолговечности по необходимости господствует не только в скрытой структуре, но и в том, по поводу чего можно выносить эстетические суждения. Поскольку материал и его внутренние технические условия получили вполне гармоничное выражение во внешнем оформлении, одно из последних и глубочайших требований всякого искусства выполнено. Большинство построек, в особенности само главное здание, в полное мере носят характер творений, обреченных быть недолговечными; и поскольку этот характер проявлен в них не вызывающим сомнений образом, они абсолютно не кажутся непрочными. Ведь впечатление непрочности возникает лишь там, где недолговечное должно удовлетворять претензиям на постоянство и прочность. В выставочном стиле фантазия архитектора освобождена от этого требования и вольна смешивать элегантность с достоинством в самых своеобразных пропорциях. Сознательный отказ от монументального стиля породил здесь совершенно новые позитивные художественные решения. Если в принципе смысл всякого искусства заключается в том, чтобы в недолговечном материале воплотить вечность форм, и если именно в архитектуре в принципе идеал долговечности стремится к своему осуществлению и выражению, то здесь прелесть и аромат недолговечности образуют свой собственный стиль, и тем более характерно, что использован для этого материал, который кажется рассчитанным на неограниченную долговечность. И в самом деле, архитекторам нашей выставки удалось достичь того, что эту противоположность историческому идеалу строительного искусства зритель воспринимает не как нелепость и отсутствие стиля, а лишь как одно из тех явлений, когда в процессе развития смысл последней достигнутой точки акцентируется только на фоне точки исходной, словно бы имеющей иной цвет, и хотя кажется, что последняя точка представляет собой отказ от первой, на самом деле она стоит с нею в одном ряду.

С архитектурной стороны, данная выставка маркирует, возможно, кульминационную точку того, чего выставочный принцип достиг на сегодняшний день в эстетическом творчестве. С другой стороны своей плодотворности, она находится тоже на высоте, по крайней мере относительно: я имею в виду обусловленный выставками рост того, что можно было бы назвать витринным качеством вещей. Производство товаров в условиях свободной конкуренции и предложения, в среднем превышающего спрос, не может не приводить к тому, что в дополнение к полезности вещам придают еще и манящую наружность. Там, где конкуренция в области целесообразности и внутренних свойств товара заканчивается, — а достаточно часто и до этого — приходится стараться возбудить интерес покупателей с помощью внешней привлекательности предметов и даже способа их расстановки. Это та точка, в которой из крайнего усиления материального интереса и самой ожесточенной конкуренции происходит поворот к эстетическому идеалу. То стремление сделать полезное еще и привлекательным для глаза, которое у восточных и романских народов имеется как нечто само собой разумеющееся, у нас проистекает из борьбы за потребителя: самое изящное — из самого неизящного. Выставка, на которой вообще — поскольку тут акцентируется получение удовольствия — ищут нового принципиального синтеза внешней привлекательности и практической целесообразности вещей, демонстрирует до крайности повышенную степень этого дополнительного эстетического качества. Банальное стремление «представить товар в лучшем свете», заставляющее торговцев на рынке перекрикивать и отталкивать друг друга, здесь дистиллируется в интереснейшие попытки за счет аранжировки совместно выставляемых вещей придать им новые эстетические значения — подобно тому как обычная реклама превратилась в искусство плаката.

Вообще очень любопытно: отдельный предмет на выставке обнаруживает те же связи и модификации, какие свойственны индивиду в обществе: с одной стороны, один сосед, обладающий иной квалификацией, толкает вниз другого. С другой стороны, возвышается за его же счет; с одной стороны — нивелирование и обезразличивание посредством одинакового окружения, а с другой — усиление, которое отдельный предмет и человек ощущают именно благодаря суммированию впечатлений; с одной стороны, отдельный предмет есть лишь элемент целого, лишь часть некоего высшего единства, а с другой — он же претендует на то, чтобы самом быть целым и единством. Так впечатления от вещей, объединенных одной рамкой, с их взаимно возбуждающимися силами, их противоречиями и их совпадениями, отражают объективные отношения социальных элементов. Этот своеобразных рельеф, который вещи таким образом приобретают через свои взаимодействия, свое продвижение вперед и назад, необходимо эстетически использовать на выставке, точно так же как в обществе необходимо этически использовать соответствующие отношения.

Германские, особенно северогерманские, выставки в том отношении с трудом могут конкурировать с французами, у которых способность всеми средствами выявлять привлекательность внешнего вида имеет гораздо более долгую историю и гораздо более широкие возможности. Но все же на этой выставке заметно — и не всегда безуспешно — стремление полнее использовать эстетические шансы, которые может добавить к привлекательности товара его «выставление». Разумеется, в деталях этой выставки больше всего недостатков обнаруживают именно вкусовые качества. Однако от «практического разума» Берлина, который в этой выставке объективировался и воплотился, хотелось бы ожидать, что он станет развивать дальше по крайней мере те эстетические импульсы, которые исходят от выставки как таковой, из особой формы демонстрации продуктов труда.

1896

Самые глубокие проблемы современной жизни проистекают из притязания индивида на то, чтобы оберегать самостоятельность и своеобразие собственного бытия от превосходящих сил общества, исторического наследия, внешней культуры и техники жизни. Это новейшая трансформация борьбы с природой, которую первобытному человеку приходится вести за телесное существование. Если XVIII век призывает к освобождению от всех исторически сложившихся пут, связывающих человека, — в государстве и в религии, в морали и в экономике, — дабы изначально добрая природа, одинаковая во всех людях, могла беспрепятственно развиваться; если XIX век, помимо просто свободы, требует, чтобы человек и его деятельность обладали еще и основанной на разделении труда особостью, которая делает каждого индивида несравнимым с прочими и максимально незаменимым, но, с другой стороны, по этой же причине особенно остро нуждающимся в том, чтобы все остальные его дополняли; если Ницше в самой беспощадной борьбе между индивидами, а социализм, наоборот, в недопущении любой конкуренции видят условие полного развития человека, — то за всем этим стоит один и тот же основной мотив: субъект сопротивляется тому, чтобы общественно-техническая машина его нивелировала и расходовала. Когда продукты специфически современной жизни спрашивают об их внутреннем содержании, когда, так сказать, тело культуры спрашивают о его душе — как сегодня мне предстоит это сделать применительно к нашим большим городам, — для получения ответа необходимо изучить то уравнение, в которое подобные образования сводят индивидуальные и надындивидуальные элементы, составляющие жизнь, а также изучить те способы, которыми личность, приспосабливаясь ко внешним по отношению к ней силам, находит возможность уживаться с ними. Психологическим основанием, на котором покоится тип индивидуальности, характерный для большого города, является усиление нервной жизни, происходящее от быстрой и непрерывной смены внешних и внутренних впечатлений. Человек живет различиями, то есть его сознание возбуждается различием между тем впечатлением, которое он переживает в данный момент, и тем, которое переживал в предыдущий; сохраняющиеся впечатления, незначительность разницы между ними, привычная регулярность их протекания и их противоположностей требуют, так сказать, меньшего расхода сознания, нежели быстрая и тесная череда сменяющихся картин, резкие контрасты между предметами, которые человек видит одновременно, и неожиданность наваливающихся на него впечатлений. Большой город ставит нас как раз в такие психологические условия каждый раз, когда мы выходим на улицу и сталкиваемся с темпом и многообразием экономической, профессиональной и общественной жизни. Благодаря этому уже в состоящем из телесных ощущений фундаменте душевной жизни и в той толике сознания, которой большой город требует от нас постольку, поскольку мы — существа, живущие различиями, — закладывается коренное отличие большого города от малого и от деревни с их более неспешным, более привычным, более равномерным ритмом чувственно-духовной жизни. Отсюда, прежде всего, становится понятен характер душевной жизни большого города, ориентированный на интеллект, — в противоположность тому, который свойствен малому городу, — тот ориентирован скорее на сердце, на отношения, основанные на чувствах. Дело в том, что такие отношения коренятся в более бессознательных слоях души и развиваются более всего благодаря спокойной равномерности непрерываемых процессов привыкания, тогда как местоположением рассудка являются прозрачные, осознанные, верхние слои нашей души; из всех наших внутренних сил рассудок лучше прочих умеет приспосабливаться; чтобы спокойно принимать смену и контрасты явлений, рассудку не требуются потрясения и перепахивание всего внутри, а вот более консервативное сердце только через них и способно войти в подобный ритм. Так тип жителя большого города (представляющий собой, разумеется, сонм из тысяч индивидуальных модификаций) создает себе орган для защиты против отрыва от привычных условий, которым угрожают ему потоки и противоречия окружающей его среды: он реагирует на них главным образом не сердцем, а рассудком. Усиление сознания, порожденное той же причиной, обеспечивает рассудку главенствующую роль в душе горожанина, и благодаря этому его реакция на явления окружающей жизни перемещается в наименее чувствительный и наиболее удаленный от глубин личности психический орган. Эта рассудочность, как видим, представляет собой оболочку, предохраняющую субъективную жизнь от изнасилований, которым подвергает ее большой город; она распадается на многочисленные индивидуальные проявления.