Наталья Пушкарёва - Частная жизнь русской женщины XVIII века

Ф. В. Берхгольц, будто в подтверждение известной поговорки того времени «Свадьба без пороку не бывает», пораженный одной из брачных церемоний, связанных с супружеским ложем, весьма подробно описал все ее ритуалы. Он обратил внимание на обилие символического хмеля и вина в подклете, упомянув об обычае пить на брачном ложе «водку из сосудов, имевших форму partium genitalium (для мужа — женского, для жены — мужского)», а также наличие «дыр» в стенах брачной подклети, «в которыя можно было видеть, что делали молодые в своем опьянении». О традиции выставления свидетельств девственности новобрачной он не упомянул вовсе. Это не значило, однако, что ценность добрачной девственности в рассматриваемое время резко снизилась. Разумеется, при заключении брака предполагалось, что девушка вступает в него невинной, и Берхгольц присутствовал как раз на такой дворянской свадьбе. Но уже в конце XVIII в. нарочитое подчеркивание «сохранения девственности», по крайней мере в дворянских кругах, выглядело несколько комичным. [191] Болтин. С. 472–473; Берхгольц. С. 120; Николева. № 10. С. 159.

В крестьянской среде на девственность новобрачной смотрели под особым углом зрения. Крепостные девушки-невесты часто становились объектами «зверских намерений молодых чудовищ» (А. Н. Радищев) — своих господ, пользовавшихся правом первой брачной ночи. Поскольку сами крестьянки чуть не привыкли к тому, что они лишь «твари, созданные на их (господ) угождение», постольку и в глазах деревенского мира подобное не считалось «обесчещением». Однако тот же А. Н. Радищев пишет, что одна крестьянка не взяла у него денег на свадьбу дочери, потому как «лихие люди мало ли что подумают», и это доказывает высокую ценность доброго имени девушки в деревне. [192] «А хотя б он с твоей невестой и ночь переспал, то ты за то должен быть ему благодарен…» См.: Радищев. С. 171, 217 (история Анюты и денег на приданое).

Общие строгие правила и ценность девственности вполне уживались в крестьянском быту со сравнительной распространенностью добрачных интимных связей: «Потеря девственности не считается преступлением, об этом отзываются преравнодушно. Честных девушек из десяти одна или две…» [193] РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 58 (Шуйский уезд). Л. 10–11; Д. 48 (Муромский уезд). Л. 16–16об.). Подчас к ним толкала боязнь бесплодного брака, и, например, в западносибирском регионе такое добрачное сожительство жениха и невесты не осуждалось деревенским миром. [194] Подробнее см.: Миненко. С. 217. Целомудрие, нравственная чистота — по словам одних информаторов РГО — «ставились выше (красоты) физической», а «губитель девичей красоты» (невинности) по неписаным нормам считался преступником и обязан был жениться на растленной [195] РЭМ. Ф.7. Оп. 1. Д. 1465. Л. 39; Д. 915. Л. 14; Д. 1464. Л. 7, 28; Д. 907. Л. 7. См. также: Крюкова. С. 132–133. (поскольку действительное бесчестье грозило девушке не в случае утери девственности, а в случае, если ее после этого не брали замуж). Другие информаторы сообщали, что на утерю девственности смотрели как на простительное прегрешение, над которым, правда, подтрунивали: «Никто не бывал — а у девки дитя!» Сохранились данные (в том числе в фольклоре) [196] Миненко. С. 217–219; Симони. I. № 1801; Сборник пословиц Е. Р. Романова // Записки Северо-Западного отдела РГО. Вильна, 1910. и о бытовании ритуала обнародования девственности новобрачной, но «запятнанной» отсутствием целомудрия (если таковое открывалось) невеста себя не чувствовала. [197] «Дружка спрашивал на другой день молодого: „Что, лед пешал (то есть рубил пешней. — Н. П .) или грязь топтал?“, подавая стакан водки. Если молодая оказалась целомудренной, тогда стакан разбивался, если нет — ставился на стол» (Личный архив Я. Кузнецова по описанию Вологодской губ. // Кузнецов. С. 47).

Крестьянский быт XVIII — начала XIX в. в отношении свадебных обычаев вообще оставался, как известно, хранителем всего традиционного. В дворянском же быту из старых ритуалов особой «живучестью» отличались так называемые ритуалы «второго дня» (свадьбы). Одним из них, служившим обеспечению крепости семейно-родственных связей и взаимоуважению представителей разных поколений (в том числе многочисленных родственниц!), оставался обычай объезжать родных на второй или третий день после церемонии, одаривать их подарками. О соблюдении его упомянула, в частности, Наталья Долгорукова, чье грустное бракосочетание (в связи с неожиданной опалой мужа) во многом отличалось от традиционного. [198] Аксаков. С. 137; Долгорукова. С. 44.

Таким образом, условия заключения брака, столетиями формировавшиеся русской православной церковью — главным регулятором всех дел, касающихся семейных отношений, — хотя и претерпели определенные изменения, оставались в XVIII — начале XIX в. для девушек и женщин различных сословий в целом прежними.

Таинство венчания все так же знаменовало для женщины создание освященного церковью пожизненного семейного союза. С правовой точки зрения он должен был держаться на «трех китах», трех принципах супружества: единой фамилии, общего местожительства и одного социального статуса.

Принцип единой семейной фамилии, по которому женщина, вступая в брак, брала фамилию мужа, веками не подвергался сомнению. В 1714 г. была сделана попытка отойти от него (было введено правило, по которому наследница недвижимости могла вступить в свои права лишь в случае, если ее муж взял бы ее родовую фамилию), но новшество просуществовало лишь семнадцать лет. [199] ПСЗ. T.V. № 2789. Ст. VII; Т. VII. № 4722. Таким образом, петровские попытки отойти от старой патриархальной традиции потерпели поражение.

Общее правило-требование «о недопускании брачившихся жить порознь после бракосочетания» действовало как норма. Однако в эпоху петровского реформаторства было издано распоряжение, по которому мужу позволялось не следовать за женой в случае совершения ею преступления и избрания ссылки мерой пресечения. Следом вышло аналогичное постановление, касавшееся женщин, которым разрешено было не отправляться в ссылку, а «работою кормиться на прежних жилищах своих». Однако англичанка Рондо, побывавшая в России в середине XVIII в., отметила, что «когда глава семейства впадает в немилость, то все семейство подвергается преследованию», хотя ее лично и удивляла «ссылка женщин и детей». [200] ПСЗ. Т. XII. № 9052; ПСЗ. Т. II. № 1266; ПСЗ. Т. VI. № 3628; Рондо. С. 46. Контроль за соблюдением принципа общего местожительства был возложен на Синод. Правда, и в мемуарной литературе, и в документальных источниках XVIII — начала XIX в. можно найти примеры раздельного проживания формально не разведенных супругов, но нормой это не было. Типичным было проживание молодой семьи по месту жительства мужа или мужа и его родственников. Проживание же молодой семьи по месту жительства родственников жены в глазах деревенского мира выглядело предосудительно. Самой мягкой кличкой для такого зятя была примак, а обычно их именовали влазнями («влазень в доме не настоящий хозяин, а пришлый, жена его считается полной хозяйкой»). [201] ПСЗ. T. XII. № 9052; РГИА. Ф. 796. Оп. 79. № 685 (1763 г.); РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 913. Л. 4.