Наталья Пушкарёва - Частная жизнь русской женщины XVIII века

Наконец, и третий принцип супружества — единый социальный статус супругов — соблюдался, как уже говорилось, в рассматриваемое время далеко не всегда. Со времен Екатерины II число примеров его нарушения заметно возросло.

Как бы то ни было, обычно супруги после венчания — если не считать некоторых отступлений — носили единую фамилию (мужа), жили вместе и имели единый сословный статус. Их отношения в браке во многом определялись нравственной атмосферой общества. Не только законодательно закрепленные права мужа и жены, но и обычаи оказывали влияние на супружескую жизнь. Кроме того, немалое влияние на российский семейный быт XVIII — начала XIX в. оказало складывание нового взгляда на человека как творческую, деятельную натуру, активно утверждающую себя в жизни, способную понять красоту земных чувств и мира в целом. [202] Это новое отношение к человеку нашло отражение прежде всего в литературе. См.: Татаринова Л. В. История русской литературы и журналистики XVIII в. М., 1975. С. 28–31.

Реконструировать мир чувств человека XVIII — начала XIX в., а тем более — женщины, не так легко, как кажется на первый взгляд.

С одной стороны, это время действительно было во всей Европе «золотым веком частной жизни, веком приоритета индивидуальности». [203] Ariés P. (ed.). A History of Private Life. Т. IV. London, 1990. Т. IV. P. 97–99. С другой — это утверждение верно в большей степени в отношении мира мужчин. И это при том, что именно в XVIII в. в России появились первые «женские» дневники и мемуары, отразившие и особенности женского видения мира, и женский повседневный быт, и его оценку глазами представительниц образованной части общества. Правда, сами женщины, оценивая впоследствии пройденный ими жизненный путь и свои переживания, полагали, что «в те времена кратче разыгрывались роли на жизненной сцене. Не требовалось на то ни остроумия, ни измышлений или же каких анализов тех или других чувств…». [204] Сабанеева. С. 28.

Тем не менее формирование женского мира, начавшееся в конце XVII в., пошло в XVIII столетии быстрыми темпами. И главное — началось осознание его целостности, самостоятельности и отличия от мира «мужского». В этом немалую роль сыграла литература, взявшая на себя — как и искусство в целом [205] См. подробнее: Брук. С. 13. — роль практического руководителя в обучении «науке жизни».

В первой половине века, примерно до 60–70-х гг. XVIII в., большее значение в формировании отношения к женщине в обществе в целом и отношения самих женщин к себе и окружающим имела литература официальная: церковно-дидактическая и светская (можно сказать — государственная). Художественная же литература, лишенная поучающей функции, допускалась лишь как «безвредная забава». Со второй же половины XVIII в. художественная литература, независимая от прямых поучений церкви и государства, стала рупором новых идей. Противопоставив религиозно-символическому мышлению Средневековья безусловный материализм мироощущения, [206] Лотман. С. 49. любовная лирика (бывшая всего полстолетия назад чуть ли не под запретом — достаточно вспомнить положение придворного «пиита» Симеона Полоцкого) показала абсурдность порицания любви к женщине как греховного чувства. Благодаря новым литературным приемам и сюжетам в изобразительном искусстве в общественных умонастроениях появились новые, незнакомые прежде понятия сильных и возвышенных чувств, возбуждаемых женщиной, страстей отнюдь не платонических, рыцарского отношения к «прекрасному полу». Стремительное развитие портретной живописи в XVIII в. способствовало эволюции «языка чувств», открыв изумленному взору современников изменчивую жизнь человеческого сердца, приучая к любезности и «учтивству» обхождения с женщиной и в то же время насаждая этикетные правила, непреступаемость норм благопристойности при изъявлении душевных движений, — правил, приобщавших образованных и «культурных» столичных дворян к утонченной культуре европейского салона. [207] См. подробнее: Брук. С. 50; Жидков Г. В. Русское искусство XVIII века. Архитектура, скульптура, живопись. М., 1951.

Интимная привязанность к женщине, интимный индивидуальный выбор («дрожь пробежала по жилам моим…») стали все чаше изображаться в литературе и становиться действительной причиной желания вступить в брак и основой его впоследствии. «Какое побуждение было нашей любви? — риторически рассуждал „один крестецкий дворянин“ (описание судьбы которого оставил А. Н. Радищев), отвечая сам себе: — Взаимное услаждание, услаждение плоти и духа». [208] Цылов. С. 78 (события 1799 г.); Радищев. С. 187.

Женщины под пером безымянных авторов русских повестей XVIII в. стали изображаться не только и не столько как порочные соблазнительницы, но как объект поклонения, а к концу столетия и в начале XIX в. — и вовсе как выразительницы положительных идеалов (в то время как мужчина воплощал социально типичные недостатки). Начиная с петровского времени женские литературные образы становились все объемнее и глубже. Все чаще женщины рисовались побуждающими своих избранников — Василия Кариотского, купца Иоанна, «кавалера Александра» и других — забыть обо всем, кроме «сладкой тирании любви» (В. К. Тредиаковский), переживать ее как «жестокую горячку», говорить с возлюбленными, «встав на коленки». Оговоримся: чувства героев русских повестей — дворян, матросов, купцов и т. д. — были обращены тогда только к иноземкам: в повестях не было ни одной истинно русской героини. [209] Радищев. С. 65; См.: Русские повести первой трети XVIII в. Исследования и подготовка текста Г. Н. Моисеевой. М. — Л., 1965. С. 101–105; 196–197; 217–220, 303 и др. В. К. Тредиаковский, комментируя замысел написанного им сочинения «Езда в остров любви», отметил, что «отроки» находят «чувствительность и страсть», открывая «их для себя в прекрасной книге, которую составляют русские красавицы, каких очень мало в других местах». [210] В. К. Тредиаковский — И. Д. Шумахеру. 18 января 1731 г. // ПРП XVIII. С. 46.

И действительно, многие дворяне, оставившие воспоминания, отметили в них, что обратили внимание на своих будущих спутниц жизни потому, что те были «милы», «хороши собой», «хорошенькие», «прелестной наружности», [211] Печерин. С. 602; Цылов. С. 78; Назимова. С. 844 (о своем деде). а многие дворянки отмечали, что их семейная жизнь была освещена светом особой любви к ним их мужей. [212] «Любовь юной моей подруги осветляла все мгновения и каждый шаг бытия моего…» (Глинка. С. 247). Переписка императора Петра I с государыней Екатериной Алексеевной дышит нежностью и далека от этикетных условностей. Достаточно красноречивы уже сами обращения Петра к жене: «Катеринушка!», «Друг мой!», «Друг мой сердешнинькой!» и даже «Лапушка». [213] Петр I — Екатерине Алексеевне // ПРГ. Т. I–II. № 20 (14 июня 1710 г.) С. 14; № 62 (29 янв. 1716 г.). С. 42. Обращение «Лапушка» было принято в семье Петра I, во всяком случае, царица Евдокия Федоровна — первая жена Петра и мать царевича Алексея — не раз к нему так обращалась (см.: ПРГ. Т. III–IV. М., 1862. С. 67). «Зело желаю вас видеть здесь, — признавался государь, „отписывая“ супруге письмо из Амстердама. — Без вас скушнохонка, сама знаешь…» [214] Петр I — Екатерине Алексеевне // ПРГ. Т. I–II. № 84. С. 59. Новые воззрения на чувственную сторону любовных переживаний породили и новое отношение к материальному быту, обеспечивающему интимность и удобство. [215] Петр, требуя все приготовить в своему возвращению, просил жену, «чтоб не богаты были постели, да чистеньки…» (Петр I — Екатерине Алексеевне // ПРГ. Т. I–II. № 102. С. 73).