Пол Кеннеди - Взлеты и падения великих держав. Экономические изменения и военные конфликты в формировании мировых центров власти с 1500 по 2000 г.

Но если Соединенным Штатам и России роль будущих великих держав была обеспечена благодаря их соответствующим размерам и численности населения, то кто мог бы составить им компанию? Среди государственных деятелей была очень популярна «теория трех мировых империй», согласно которой только три (иногда четыре) крупнейших и влиятельнейших национальных государства могли бы сохранить свою полную независимость {339} 339 См. [387, р. 3611]. . «Мне кажется, — заявил британский министр колоний Джозеф Чемберлен в одном из своих выступлений в 1897 году, — что мы наблюдаем тенденцию, когда вся власть сосредотачивается в руках больших империй, а небольшие непрогрессивные королевства оказываются на вторых ролях и теряют независимость…» {340} 340 [Ibid, р. 35]. Это было актуально для Германии, и адмирал Тирпиц активно убеждал кайзера Вильгельма в необходимости создания большого флота, чтобы стать одной из «четырех ведущих мировых держав (Россия, Англия, США и Германия)» {341} 341 [685, р. 157–158]. . Франции тоже следовало бы войти в число правителей миром, предупреждал в это же время монсеньор Дарси, отмечая, что «те, кто не идет вперед, начинают отставать, а те, кто отстает, — гибнут» {342} 342 [456, vol. 2, р. 198]. . Для таких давно сформировавшихся государств, как Великобритания, Франция и Австро-Венгрия, проблема состояла в том, чтобы перед лицом новых вызовов сохранить свой статус-кво в мировой политике. Молодым же державам — Германии, Италии и Японии — необходимо было достичь, как это называли в Берлине, «свободы действий в мировой политике», пока не окажется слишком поздно.

Едва ли нужно уточнять, что не весь род человеческий поголовно был одержим идеями, с которыми XIX век подходил к своему концу. Многих больше беспокоили внутренние, социальные проблемы. Они цеплялись за либеральные идеалы, основанные на мирном сосуществовании без вмешательства государства {343} 343 См. [688, ch. 16–17]. . Тем не менее в правящих элитах, военных кругах и империалистических организациях преобладало представление о мироустройстве, подразумевавшее борьбу, изменения, соперничество, применение силы и использование всех национальных ресурсов для усиления могущества государства. Менее развитые регионы мира стремительно перекраивались, но это было лишь началом истории. Активный захват территорий, предупреждал геополитик сэр Хэлфорд Маккиндер, может привести к смене главной цели современных государств — к экспансионизму вместо повышения эффективности и внутреннего развития. Теснее, чем когда-либо прежде, может стать взаимосвязь «между крупными географическими и историческими обобщениями» {344} 344 [685, р. 46; 696, р. 27AF]. , и, таким образом, размеры и цифры будут точнее отражаться в мировых балансах, при условии что имеющиеся ресурсы используются должным образом. Страна с сотнями миллионов крестьян не сможет играть значительную роль в мировой политике. С другой стороны, современное государство, не имеющее достаточной промышленной и производственной базы, тоже проиграет. «Успех сопутствует государствам, имеющим наилучшую промышленную базу, — заявил как-то британский империалист Лео Эймери. — Те, кто обладает развитой системой промышленного производства, изобретательства и научно-технической деятельности, имеют все шансы добиться превосходства над остальными странами» {345} 345 Комментарий Эймери в [815, р. 441]. .

История международных отношений в последующие полвека по преимуществу стала реализацией этих прогнозов. В Европе и за ее пределами в значительной степени изменился баланс сил. Рушились старые империи, а на их место приходили новые. На смену многополярного мира 1885 года уже к началу 1943 года пришел биполярный. Ужесточилась борьба за мировое влияние, которая вылилась в войны, совершенно отличные от локальных столкновений в Европе в XIX веке. Эффективное промышленное производство и научно-техническое развитие стали важнейшими составляющими могущества государства. Изменение доли в мировом производстве напрямую сказывалось на уровне военной мощи и степени внешнеполитического влияния. Отдельные личности все еще играли большую роль в политике (а как могло быть иначе в век, породивший Ленина, Гитлера и Сталина?), но только потому, что управляли огромными производственными силами и могли использовать их тем или иным образом. И, как показала судьба нацистской Германии, проверка уровня мирового могущества путем развязывания войны безжалостна к любой нации, недостаточно сильной в промышленно-техническом отношении, а следовательно, и в плане вооружения для того, чтобы стать мировым лидером.

Общие очертания ближайших шестидесяти лет борьбы великих держав прорисовывались уже в 1890-х годах, но успех или поражение отдельных стран предопределены не были. Очевидно, что многое зависело от того, сможет ли та или иная страна сохранить и упрочить свою долю в мировом промышленном производстве. Но многое же, как обычно, определялось и географией. Находилась ли страна в центре международных конфликтов или на периферии? Защищена ли она была от вторжений? Вынуждена ли была одновременно отражать нападение с двух и даже трех сторон? Национальное единство, уровень патриотизма и средства государственного управления собственными гражданами также были очень важными факторами. Способность общества перенести все трудности войны зависела от модели его внутреннего устройства. Но также могла зависеть и от участия в определенном альянсе и принятия тех или иных решений. Являлась ли воюющая сторона частью большого блока или находилась в изоляции? Участвовало ли государство в войне с первых ее дней или присоединилось лишь во второй половине? Включились ли в войну на стороне противника прежде нейтральные государства?

Из подобного рода вопросов следует, что любой глубокий анализ «наступления эры биполярного мира, и кризиса “средних держав”» требует рассмотреть причинно-следственные связи на трех отдельных уровнях: во-первых, изменения военной промышленно-технической базы, поскольку определенные государства стали значительно сильнее (или слабее); во-вторых, геополитические, стратегические и социокультурные факторы, повлиявшие на реакцию каждого отдельного государства на более масштабные изменения в мировом балансе сил; и, в-третьих, внешнеполитические и внутриполитические изменения, которые также влияли на шансы победить либо проиграть в больших коалиционных войнах начала XX века.

Исследователи происходившего в конце XIX века на внешнеполитической арене сошлись во мнении, что ускорение темпов экономических и политических изменений сделало существовавший мировой порядок более шатким, чем прежде. Подобные перемены всегда сказывались на балансе сил, что вело к неустойчивости внешнеполитической ситуации и зачастую к войне. «Что неизбежно приводило к войне, — писал древнегреческий историк Фукидид в своей “Истории Пелопонесской войны”, — так это рост могущества Афин и страх, который он вызвал в Спарте» {346} 346 [1283, р. 49]. Подробное рассмотрение данной точки зрения см. в [438]. . Но в последней четверти XIX века изменения в системе великих держав происходили быстрее и с большим, чем когда-либо ранее, охватом. Мировая система торговли и коммуникаций — телеграфов, пароходного сообщения, железных дорог, современной печатной прессы — показывала, что прорывы в науке и технике, а также нововведения в организации серийного промышленного производства могли буквально в течение нескольких лет переместиться с одного континента на другой. Спустя пять лет после изобретения Гилкристом и Томасом в 1879 году способа выплавки основной (томасовской) стали из дешевых железных руд, богатых фосфором, на заводах Западной и Центральной Европы уже было установлено восемьдесят четыре основных (томасовских) конвертера {347} 347 См. [742, р. 259]. , и по другую сторону Атлантики процесс их внедрения шел так же активно. В результате произошло изменение не просто соответствующей доли государства в мировом производстве стали, но и его военно-технического потенциала.