Юрий Воробьевский - Русский голем

Что же касается «пророчеств», то здесь Абулафия повторил ошибку раби Акибы, признавшего машиаха в Бар-Кохбе. В 1290 году он выступил с публичным заявлением, что пришествие еврейского мессии произойдет именно в этом году. Что ж, не он первый и не он последний!

Мурашки идут по коже от опыта, который имел Авраам Абулафия! Он-то знал, кто встречается на пути медитаций. И предостерегал своих последователей: «После многих движений и сосредоточения на буквах волосы на голове твоей встанут дыбом, кровь твоя вострепещет, все тело твое будет охвачено дрожью, и трепет падет на все члены твои, и ощутишь ты в себе некий новый дух, укрепляющий тебя…» [5]. Абулафия предупреждал учеников (среди них были и неевреи — редкость для того времени), что перед ними может возникнуть астральный «двойник»… Что это за сущность, показывает судьба одного знаменитого гоя — совсем из другой эпохи.

…Мопассан любил шокировать публику. Мог, например, спросить: а пробовали ли вы человеческое мясо? И слизывал красным языком капли шампанского с торчащих усов. Дамы кокетливо пугались.

Писатель вообще немало потрудился, чтобы противоестественное стало нормой. Порой он даже сам не понимал, почему приходит в бешенство, когда речь заходит о том, что дано Богом. «Он становится насмешливозлобным, когда при нем говорят, что материнство прекрасно… Мопассан не приемлет обычные человеческие отношения» [129]. Это вызывает у публики оживленный интерес — никто еще не замечает в нем безумия. Эмиль Золя даже пишет: «Мопассан является выразителем здоровья и силы нашей расы. Ах, какое блаженство иметь право прославлять, наконец, одного из наших, человека с доброй, светлой и солидной головой, создателя прекрасных фраз, блестящих, как золото, и чистых, как бриллиант!»

Литературное окружение было Мопассану под стать. Бодлер, кстати, в отличие от Золя, понимал что к чему: «Я всегда был одержим невозможностью объяснить некоторые импульсивные действия и мысли человека без гипотезы злой внешней силы». Это ему принадлежит знаменитая фраза «Дьявол стремится убедить нас в том, что его не существует». Но он — здесь:

Любитель тления Бодлер.

-

[*] Отступление о Бодлере.

Со знанием дела Бодлер писал: «Современное искусство имеет чисто демоническое (diabolique) направление. По-видимому, эта адская сторона человеческой природы, которую люди так охотно в себе признают, все более и более усиливается, так что кажется, будто бы черту доставляет удовольствие усиливать ее искусственными средствами, точно он терпеливо откармливает человечество на своем птичьем дворе, чтобы потом полакомиться вкусным блюдом».

Макс Нордау поставил диагноз творчеству Бодлера: «Он «молится на себя»; испытывает отвращение к природе, движению жизни; идеал его — неподвижность, вечная тишина, симметрия, искусственность; он любит болезнь, безобразие, преступление; все его наклонности извращены и абсолютно противоположны наклонностям нормального человека; его обоняние услаждается запахом гнили, его глаза — видом мертвечины; он чувствует себя хорошо в ненастную осеннюю погоду; он жалуется на ужасную скуку и чувство страха; его ум наполнен только мрачными представлениями, его ассоциация идей создает у него только печальные или отвратительные образы: убийство, кровь, похоть, ложь. Он молится сатане и жаждет ада». [52].

Бодлер умер от общего паралича, поразившего его после нескольких месяцев тяжелого сумасшествия.

-

Было время, когда Мопассан, этот фатоватый позер (Максу Нордау он напоминал «вышедшего налегкие воскресные приключения унтер-офицера»), изощрялся в атеистической иронии по поводу диавола. Потом стало не до смеха. В его страшной судьбе инфернальное соавторство проявилось, может быть, в самой откровенной форме.

«Когда в 1889 году Мопассан работал над «Нашим сердцем», у него была галлюцинация, которую он описал в тот же вечер. Писатель сидит за рабочим столом. Дверь отворяется. Он оборачивается. Это входит он сам. Мопассан садится перед Мопассаном и берет его голову в руки. Ги с ужасом смотрит на того, другого. Не выпуская голову из своих рук, Двойник начинает диктовать. И Мопассан пишет. Когда он поднимает глаза, Двойника уже нет».

«Вот уже третий раз он прерывает мою работу. Сначала лицо его было расплывчатым и безразличным, как отражение портрета в зеркале. В тот раз он не заговорил со мной… Во второй раз этот призрак, похожий на меня более чем брат, показался мне реальнее. Он действительно расхаживал по моему кабинету; я слышал его шаги. Затем он опустился в кресло. Движения его были непринужденны и естественны, словно бы он находился у себя дома: после его ухода я обнаружил, что он перекладывал мои книги с места на место… И только в третье его посещение я уловил, наконец, о чем думает мой «двойник». Его раздражает мое присутствие, он недоволен тем, что я существую. Он ненавидит и презирает меня — и знаешь почему? Да потому, что он считает, что только он один подлинный автор моих книг! И он обвиняет меня в том, что я его обкрадываю»… Тогда не было еще Юнга: он бы посоветовал «примириться» со своим темным двойником.

А вот еще мелькнула тень… Эрнст Теодор Амадей Гофман, писатель-романтик — то ли он сам, то ли кто-то на него похожий. «Через всю его жизнь — и одновременно через творчество — красной чертой проходит резко выраженная раздвоенность, расщепленность его личности, мыслей, эмоций, поведения. Гофман ведет двойной образ жизни, всегда любит одновременно двух женщин; охотно выставляет себя на обозрение, чтобы потом наглухо замкнуться в себе; он добродушен и язвителен, любвеобилен и равнодушен, элегантен и небрежно одет, пылок и холоден; он и бюргер, и представитель богемы, фантазер и рационалист.

Ощущая в себе это раздвоение личности и понимая, что это грозит безумием, Гофман изобретает — впервые в истории литературы! — особый литературный прием: он создает своего двойника. В ряде его рассказов у литературного героя появляется двойник в качестве его антипода. Особенно изощренно и виртуозно этот прием разработан в романе «Эликсир сатаны»… литературный герой и его двойник непрестанно меняются местами, один заменяет другого, они переплетаются и т. п.