Лев Бердников - Дерзкая империя. Нравы, одежда и быт Петровской эпохи

И вот уже «верный и набожный» Михаил Леонтьевич пошел на повышение – стал членом Главного правления училищ и попечителем Казанского университета. «Что он там делал, – продолжает Греч, – какими негодяями и бездельниками окружил себя, как жестоко, нагло и с насмешками гнал честных и полезных людей, не соглашавшихся быть его клевретами, шпионами и рабами, об этом можно написать несколько томов… Едва ли найдется в летописях инквизиции что-либо подобное!» Озаботившись тем, чтобы искоренить «вредный дух времени», Магницкий повсюду искал крамолу и предал суду университетского совета передовых профессоров за якобы «преступные внушения вольнодумства». Он установил тотальный контроль и слежку за студентами и профессорами, которые называл «нравственным надзором», поощряя доносы и ябеды. Как отмечал историк Михаил Сухомлинов, «религиозность здесь ограничивалась одною только внешностью, за набожною обстановкою скрывались недостойные религии свойства: лицемерие, раболепство, отсутствие убеждений и нравственных начал». Дело дошло до того, что Магницкий восстал против такой учебной дисциплины как философия, которая, по его разумению, есть «страшное всепожирающее чудовище», ибо «наносит святотатственные удары престолу царей, властям и таинству супружеского союза»!

А что же юношеское увлечение Магницкого модными нарядами? О том, как он одевался в разгар своего религиозного кликушества, сведений нет. Известно, впрочем, что от якобинской дубинки с серебряной бляхой он тогда избавился – она перешла к Фаддею Булгарину, о чем тот сообщил не без гордости: «По особенному случаю эта трость-палица досталась мне и хранится у меня». Любопытна инструкция, утвержденная Магницким, в коей рекомендовано наказать одного проштрафившегося студента Казанского университета. Вместо университетской формы надлежало «надеть на него рубашку, порты, лапти и кафтан мужичьи» – в назидание того, «что за мотовством следует бедность, а за развращением презрение». И хотя такое наказание оригинальностью не отличалось (еще Петр I после про-игранного сражения на Нарве с горя облачился в крестьянское платье, а в XVIII веке в одежду простолюдина часто рядили нерадивых гимназистов), видно, что Михаил Леонтьевич по-прежнему придавал наружности серьезное значение.

Конец Магницкого был бесславным. Помимо некомпетентности профессоров, невежества и дурной нравственности студентов, правительственная комиссия, ревизовавшая Казанский университет, выявила, что сей изувер и ханжа к тому же был еще и нечист на руку – расходовал казенные деньги отнюдь не на богоугодные дела. Николай I, еще до вступления на престол, распорядился выслать Магницкого вон из столицы. «Он барахтался несколько времени, но должен был повиноваться, – сообщал современник. – Вскоре он был уволен от службы, с приказанием жить в Ревеле. Впоследствии жил он в Одессе, где и умер. Все его старания выкарабкаться оттуда были напрасны»…

Теперь о дальнейшей судьбе Горголи. Император Александр I не смог простить Ивану Савичу участия в убийстве отца, потому карьерный его рост был затруднен, и наш герой вынужден был пойти служить в полицию. В 1811 году он был назначен обер-полицмейстером Санкт-Петербурга и находился на сем посту десять лет, сохраняя при этом благородные гвардейские замашки, а также беспечность и благодушие. Причем современники единодушно отмечают, что некогда мужественный и грозный вояка преобразился в человека доброго, кроткого и всепрощающего. Известен эпизод, когда молодой Александр Пушкин поссорился в театре с неким чиновником, обругав того самыми «неприличными словами». Обер-полицмейстер пытался его усовестить, на что поэт запальчиво отвечал: «Я дал бы ему пощечину, но поостерегся, чтобы актеры не приняли это за аплодисмент». Пушкин понимал, что дерзость по отношению к добросердечному Ивану Савичу останется безнаказанной. Так оно и оказалось. А знаменитый Александр Дюма в романе «Учитель фехтования» (1840) вспоминал о Горголи как об «одном из лучших, благороднейших людей, каких когда-либо знал», и дал ему такую характеристику: «Грек по происхождению, красавец собою, высокого роста, ловкий, прекрасно сложенный, он… являл собой тип настоящего русского барина». Все говорили о нем как о градоначальнике мягком и чутком, свидетельством чему стало обращенное к нему стихотворение, заканчивающееся двустишием:

Говорят, что когда сей опус попался на глаза Горголи, тот, улыбнувшись, добавил:

А то он вам задаст же соли.

Иван Савич сказал это в шутку, но император Николай I вполне серьезно называл его человеком «строгим и проворным». Из сего следует, что Горголи знал, как хорошо выглядеть в глазах начальства и для пущей важности напускал на себя грозный вид. Кстати, при Николае I Горголи быстро пошел в гору, стал сенатором и дослужился до высшего чина в российской Табели о рангах – действительного тайного советника. Характерно, что в сатирическом ноэле А. С. Пушкина «Сказки» службист Горголи олицетворял собой российское самовластье, ибо от имени государя здесь провозглашалось:

И вот что интересно – в глазах некоторых николаевских чиновников Иван Савич вызывал суеверный страх. Так, в 1828 году Горголи ревизовал присутственные места в Пензенской губернии, о чем с содроганием писал местный житель Федор Буслаев: «О нем много шушукались, с соблюдением строжайшей тайны, но в этой тихомолке мне не раз звучало слово “Горголи”, – должно быть, имя того таинственного обозревателя. Невольно сближая это слово с античною Горгоною и Медузою, я представлял себе грозного незнакомца безобразным страшилищем с длинными волосами наподобие змеиных хвостов». Как отмечал литературовед Илья Виницкий, этот мотив Горголи – Горгона созвучен со знаменитой немой сценой из гоголевского «Ревизора». Страшную Медузу, перед которой каменели мифические герои, этот исследователь связывает с окаменением (оцепенением) при встрече грешника с Угрозом Световостоковым, а также обыгрывает сходство имен самого Гоголя и ревизора Горголи. На самом же деле параллель красавца Горголи с безобразной Горгоной совершенно безосновательна, кроме того, как свидетельствуют факты, и в Пензе сей «страшный» ревизор вовсе не лютовал, напротив, нашел местное управление в «хорошем положении» и даже, «отобрав у чиновников частную переписку», не нашел «никаких указаний на противозаконный образ действий губернатора».

Под старость Иван Савич преобразился в святошу и подкаблучника, совершенно обезличенного в семье женой и тремя перезрелыми девицами-дочерьми. Композитор Михаил Глинка, служивший под началом Горголи и бывавший в его доме, вспоминал, что «к суматошным провинциальным приемам все четыре (жена и три его дочери. – Л. Б. ) присоединяли страсть говорить весьма громко, так что не только гостей, но и самого генерала заставляли молчать». Когда же Глинка перестал навещать обитель Ивана Савича, то одна из дочерей, Поликсена, имевшая на него амурные виды, затаила обиду и нажаловалась отцу. Что же наш бывший рыцарь Горголи? Он стал совершенно не по-рыцарски то и дело придираться к Глинке и буквально вынудил его подать прошение об отставке. Современники называли Ивана Савича человеком невежественным, а один литератор громко возмущался: «Подумайте, он спрашивал у меня, какова история Карамзина, которой не случалось ему читать!» Забавно, что при этом в 1848 году Горголи был избран… почетным членом Императорской Российской академии.