Лев Бердников - Дерзкая империя. Нравы, одежда и быт Петровской эпохи

Впрочем, галантность и молодцеватость не покидали нашего героя до конца отпущенной ему почти столетней жизни. Писатель Владимир Бурнашев, встретивший его уже в 1850-е годы, живописал: «То был из себя генерал ражий, как лунь белый, приветливый и на словах мягкий и учтивый со всяким. Он был очень прыток и ловок… каждый день брал ледяную ванну и тотчас после ванны, едва одевшись на скорую руку, ранехонько из Большой Морской бежал пешком на Васильевский остров… играть в мяч с кадетами, словно парнишка какой-нибудь». При этом одевался этот бывший лидер моды на скорую руку, франтовство и изысканность наряда уже заботили его мало…

Однако как бы ни сложились судьбы самих лансеров, в историю прочно вошли и эта якобинская трость-палица Магницкого, и галстук Горголи. Они несли в себе нечто большее, чем просто модные аксессуары. В них воплотился, опредметил себя дух времени, «дней Александровых прекрасное начало». Любопытен и сам этот культурно-исторический феномен – превращение прогрессистов и революционеров (и не только в сфере моды) в завзятых консерваторов и ретроградов. Но память оживляет картину минувшего: старый Петербург, ротозеи, бегущие по улицам за своими кумирами, и тот резвый расфуфыренный франт, что спешно, на ходу, тщится завязать новомодный галстук от Горголи.

В своей программной «Эпистоле о стихотворстве» (1747) Александр Сумароков, намечая пути развития молодой русской поэзии, поставил перед словесниками XVIII века такую задачу:

И сам Сумароков, несмотря на то, что, как светский человек, одевался во вкусе того времени весьма модно, был отчаянным противником щегольства, или, как его называли на французский манер, – петиметрства. Американский исследователь Майкл Фехер отметил, что для петиметров «похоть – главный мотив эротической привлекательности; сексуальное удовольствие – вот заветная цель, к которой надо стремиться». По словам же Сумарокова, «презренна любовь, имущая едино сластолюбие во основании». «Презрение петиметрства» он почитал непременной обязанностью «великого человека» и «великого господина». Щеголи служили для него важнейшей мишенью комедийной и журнальной сатиры.

Именно в его произведениях щеголь впервые обретает голос в русской литературе. Мы имеем в виду реплики петиметра Дюлижа, выведенного в комедии Сумарокова «Чудовищи» (1750). «Волосы подвивает он хорошо, по-французски немного знает, танцует, одевается по-щегольски, знает много французских песен; да полно еще, не был ли он в Париже?» – говорят о нем персонажи комедии. Главная черта, которой автор наделяет своего незадачливого героя, – это воинствующее чужебесие. «Я бы Русскова языка знать не хотел. Скаредной язык!.. Для чего я родился Русским! О, натура! Не стыдно ль тебе, что ты, воспроизведя меня прямым человеком, произвела меня от Русскова отца!» – восклицает Дюлиж и напевает легкомысленную французскую песенку, причем песенка эта, по его словам, «всего Русскова языка стоит». Об окружающих Дюлиж судит исключительно «по одежке»: для него человек несветский – дикарь, не стоящий и полушки. Но более всего смехотворна его неукротимая вера в то, что одними своими куртуазными манерами он приносит России неоценимую пользу: «Научиться етому как одеться, как надеть шляпу, как табакерку открыть, как табак нюхать – стоит целова веку, а я етому формально учился, чтоб я тем отечеству своему мог делать услуги». И тут же он клянет «неблагодарное отечество», не признающее его, Дюлижа, этих бесценных «заслуг».

В комедии «Нарцисс» (1750) Сумароков дает образец пародийной панегирической оды, написанной в похвалу самовлюбленному петиметру. Вот эта сцена:

«Нарцисс: …А ода эта сочинена не от моего лица: да будто кто другой мне эту похвалу соплел. Послушайте:

Тирса: Эта похвала меры превзошла.

Пасквин: Только в меры вошла.

Нарцисс: А мне кажется, что еще не дошла…»

И далее Нарцисс говорит об издании этой оды (по всем правилам щегольства и моды!): «Мне хотелось при этой Оде в заглавии положити свой портрет, да ни написать, ни вырезать никто не в состоянии. Мне думается, что меня и редкое зеркало точно изображает. Едакова человека произвела природа!»

Забавны и незамысловатые резонерства Нарцисса, выдержанные в духе щегольского поклонения красоте: «Разум и премудрость потребны школам; золото и серебро великолепию, чин гордости; а красота любви, на которой все сладчайшие мира сего основаны утехи».

Другая комедия Сумарокова «Пустая ссора» (1750) примечательна тем, что в ней впервые воспроизводится своеобразный жаргон российских петиметров. Мы не будем специально останавливаться на этой теме (ей посвящены работы академика Виктора Виноградова, Бориса Успенского, Виктора Живова, Елены Биржаковой и др.). Отметим лишь, что такая макароническая речь очень напоминает разговорную практику некоторых современных американских и германских русскоязычных эмигрантов, с той лишь разницей, что она ориентирована не на английские и немецкие, а на французские языковые модели. Вот, к примеру, диалог щеголя и щеголихи – Дюлижа и Деламиды:

«Дюлиж: Вы мне еще не верите, что я вас адорирую.

Деламида: Я этого, сударь, не меритирую.

Дюлиж: Я думаю, что вы давно ремаркировать могли, что я в вашей презанс всегда в конфузии».

Однако сквозь эти смеха достойные словесные конструкции проглядывают характерные черты петиметрской морали (точнее, отсутствие таковой). Речь заходит о возможном замужестве Деламиды, на что она отвечает:

«Деламида: И я вас очень эстимую, да для того-то за вас нейду; когда б вы моим мужем стали, так хотя вы и многие калите имели, мне б вас эстимовать было уже нельзя.

Дюлиж: А чего, разве бы вы любить меня не стали?

Деламида: Любить мужа! Ха! Ха! Ха! Ха! Это посадской бабе прилично!

Дюлиж: Против этого спорить нельзя, однако ежели вы меня из адоратера сделали своим амантом, то б это было пардонабельно.

Деламида: Пардонабельно любить мужа! Ха! Ха! Ха! Ха! Вы ли, полно, это говорите, я б не чаяла, чтоб вы так не резонабельны были!»

А в его комедии «Мать совместница дочери» (1772) вертопрашка Минодора твердит о своей холодности к супругу и о радостях «модной» любви: «Мужа не люблю я по антипатии… Что во мне маркирует и что тебе меня любить ампеширует? Имей компассию! А я тебе капитально рапитирую, что ты меня смертно фрапируешь».