Лев Бердников - Дерзкая империя. Нравы, одежда и быт Петровской эпохи

Как мы уже отмечали, во время «тайного обхожденья» Монса и императрицы, между ней и Петром Великим тоже велась оживленная и шутливая переписка. То была своеобразная игра псевдо-неравной пары – старика, жалующегося на нездоровье, и его молодой жены. Император любил пошутить о своей старости и ее ветрености, но она всегда отвечала шутками, игривыми намеками, говорящими о полной гармонии их интимных отношений. Но и со стороны Петра это была только игра в ревность. На самом деле «Катеринушка» пользовалась у него безграничным доверием.

Однако семейную идиллию императорского семейства, равно как положение «бодрого» камергера, нарушило, в прах обратило подметное письмо на высочайшее имя. Оно-то и раскрыло глаза самодержцу на особые «внеслужебные» отношения между Монсом и Екатериной. В качестве доказательства были приложены те самые предерзостные цидулки, кои рассылал наш камергер. И хотя имя дамы – их адресата – не было названо, у императора едва ли возникли сомнения на этот счет. Историк-публицист Лариса Васильева рисует более живописную картину: «Жива легенда. Петра предупредили анонимкой. Показали Екатерину с Монсом лунной ночью, в беседке».

9 ноября 1724 года осведомленный голштинский камер-юнкер Фридрих Берхгольц сообщал: «Арестование камергера Монса тем более поразило всех своей неожиданностью, что он еще накануне вечером ужинал при дворе и долго имел честь разговаривать с императором, не подозревая и тени какой-нибудь немилости. В чем он провинился – покажет время».

Время летело стремительно быстро. Следствие закончилось уже 15 ноября, причем роль тюремщика и следователя взял на себя сам Петр. Сказывают, что при первой же встрече с императором Монс упал в обморок и, боясь пыток, готов был согласиться с какими угодно обвинениями. Историк Виктор Белявский говорит о неких «признаниях» камергера, которые «взбесили Петра», однако считает, что «он все же не бросил тень на императрицу и не выдал своей повелительницы». И в этом может быть усмотрена определенная культурная позиция, а именно – присущее Монсу рыцарское начало.

И у Петра хватило ума не выносить на суд общественности действительные причины дела, а в качестве вины Монсу вменялось предоставление мест на казенной службе, присвоение оброка с деревень, входивших в Вотчинную канцелярию императрицы, а также получение подношений и взяток. Причем число взяткодателей оказалось столь велико, что Петр приказал пройти по улицам Петербурга бирючам-глашатаям с призывом к жителям дать на сей счет чистосердечные признания, а поскольку за недоносительство грозило суровое наказание, от обличителей Монса не было отбоя. Вместе с проштрафившимся камергером «за плутовство такое» наказанию подверглись его помощники (царь заподозрил, что они покрывали его амурные шашни с женой): это сестра Монса, статс-дама Матрена Балк (не спасло несчастную даже то, что в прошлом она была метрессой царя), подьячий Егор Столетов, а также легендарный петровский шут Иван Балакирев. Впрочем, всем подельникам Монса была дарована жизнь.

В ночь накануне казни Монс писал стихи на немецком языке. Вот их перевод: «И так любовь – моя погибель! Я питаю в своем сердце страсть: она – причина моей смерти! Моя гибель мне известна. Я дерзнул полюбить ту, которую должен бы только уважать. Я пылаю к ней страстью… Свет, прощай! Ты мне наскучил. Я стремлюсь на небо, туда, где истинная отрада, где истинная душа моя успокоится. Свет! На тебе лишь вражда и ссора, пустая суета, а там – там отрада, покой и блаженство».

16 ноября в 10 часов утра перед зданием Сената на Троицкой площади состоялась казнь Монса. Камергер двора, бывший любимец императрицы, известный сердцеед, теперь бледный и изможденный, в нагольном тулупе стоял на эшафоте. Он проявил при этом завидную твердость. Выслушав приговор, Виллим Иванович поблагодарил читавшего, простился с сопровождавшим его пастором, которому отдал на память золотые часы с портретом Екатерины, затем разделся, попросил палача скорее приступать к делу и лег на плаху. Палач поторопился… Через несколько минут голова щеголя смотрела с высокого шеста на народ; из-под нее сочилась кровь…

Екатерина выказала при этом испытании мужество, в котором было что-то ужасающее. В тот день она казалась необыкновенно веселой, а вечером позвала дочерей с их учителем танцев и разучивала с ними па менуэта. Но как сообщал в Версаль посол Жак де Кампредон, «ее отношение к Монсу было известно всем, хотя государыня всеми силами старается скрыть свое огорчение…»

На другой день царская чета проехала на санях мимо эшафота, где было выставлено тело Монса. Платье императрицы коснулось его. Но Екатерина не отвернулась и продолжала улыбаться, бросив небрежно: «Как грустно, что у наших придворных может быть столько испорченности!»

Но Петр не унимался – он подверг неверную супругу новому испытанию: приказал положить голову казненного в сосуд со спиртом и выставить его в покоях императрицы. Екатерина и здесь сохранила полное спокойствие. Разъяренный царь одним ударом кулака разбил в ее присутствии великолепное венецианское зеркало с возгласом:

– Так будет с тобой и твоими близкими!

Императрица возразила, не обнаруживая ни малейшего волнения:

– Вы уничтожили одно из лучших украшений вашего жилища; разве оно стало от этого лучше?

Историки говорят о «многозначительном» примирении между Петром и Екатериной 16 января 1725 года, в ходе которого она «долго стояла на коленях перед царем, испрашивая прощения всех своих поступков». Однако думается, что после казуса с Монсом Петр потерял доверие к жене, а потому не воспользовался правом назначать себе преемника и не довел акт коронации Екатерины до логического конца. Измена жены страшно на него подействовала и, несомненно, укоротила ему жизнь.

Надо сказать, Екатерина вела себя столь непринужденно и естественно, что иные историки вообще ставят под сомнение сам факт ее измены Петру. В доказательство обычно приводят процитированные выше слова императрицы об испорченности придворных. Однако есть основания сомневаться в искренности этих слов: ведь как только ушел в мир иной главный обвинитель процесса – Петр, все «испорченные придворные», проходившие по делу Монса (Балк, Столетов, Балакирев), были не только освобождены, но и обласканы императрицей – осужденные за взятки, они получили назад все свое имущество.

Монса же злоключения не оставили даже после смерти. Прошло более полувека, и его голову, равно как голову Марии Гамильтон, заспиртованную по приказанию Петра, обнаружила в Кунсткамере княгиня Екатерина Дашкова. Замечательно, что хотя голова камергера больше месяца провисела на колу под дождем и снегом, она сохранила притягательные черты бывшего сердцееда. Как об этом пишет Юрий Тынянов в романе «Восковая персона», «можно еще было распознать, что рот гордый и приятный, а брови печальны». Было решено захоронить эти останки в тайном месте. Рассказывают, что тело Монса погребено в подвале Зимнего дворца Петра (ныне там стоит Эрмитажный театр). А со времен Петра живет легенда о безголовом привидении Монса, которое бродит по подвалам сего дворца в поисках своей головы…