Лев Бердников - Дерзкая империя. Нравы, одежда и быт Петровской эпохи

В его «Сатире I. К уму своему» (1729) нещадно бичуется российское невежество, а именно «презиратели наук». Достается и судейским чиновникам, что бранят тех, «кто просит с пустыми руками», и церковным иерархам («райских врат ключарям святым»), а также ретроградам всех мастей. Наряду с обличением социальных пороков сочинитель язвит и пороки нравственные, персонифицированные в образах ханжи Критона, гуляки Луки, скупца Силвана и т. д. Не обходит сочинитель вниманием и невежу-щеголя Медора:

В сопроводительных примечаниях Кантемир поясняет, что бумага нужна Медору исключительно для завивания волос: «Когда хотим волосы завивать, то по малому пучку завиваем и, обвертев те пучки бумагою, сверх нея горячими железными щипцами нагреваем, и так прямые волосы в кудри претворяются». А Егор и Рекс (их незадачливый щеголь ставит куда выше какого-то там Сенеки) – это «славные», то есть известные тогда в Москве, сапожник и портной.

Хотя Медор вроде бы слыхивал о Вергилии и Цицероне, но эта видимая осведомленность (точнее, нахватанность) – тоже дань европейской моде, моде не только на одежду, но и на «умы». На самом же деле знания Медор в грош не ставит, а вот косметику очень даже жалует: «Не сменит на Сенеку он фунт доброй пудры». По Кантемиру, бессмысленным приверженцем новизны быть ничуть не лучше, чем завзятым старовером. Так поэт подводит читателя к пониманию психологии щегольства с характерным чисто внешним восприятием жизни, как будто известная пословица «встречают по одежке…» вдруг на этом самом месте обрывается в одночасье – и далее точка, молчок. Вслед за Кантемиром это щегольское кредо перефразирует Иван Крылов: «Прельщаться и прельщать наружностью, менее всего помышлять о внутреннем». Но это произойдет в России уже на излете века Просвещения, когда мода на «умы» овладеет даже дамами из привилегированных сословий и щеголять знакомством с великими писателями, хлопать их по плечу станет своего рода комильфо…

В «Сатире II. На зависть и гордость дворян злонравных» портрет щеголя заключен у Кантемира в оправу звучных стихов. И хотя, как это водилось у писателей-классицистов, его герой выступал носителем одной, господствующей «страсти» (а щегольство трактуется им как одна из страстей человеческих), образ франта не страдает ходульностью и схематизмом. Автор «исследует» логику мышления, поведение, вкусы и привычки российских петиметров. И надо сказать, по произведениям Кантемира можно составить целый трактат о щеголях первой трети XVIII века. Его стихи и ремарки настолько детальны и многосторонни, что, собранные вместе, они являют собой своего рода энциклопедию российских мод и модников той эпохи. Если не считать помянутого «Дневника путешествия стольника Петра Толстого (1697–1699)», где тот уделил зоркое внимание костюмам сопредельных стран, это первое в истории русской культуры описание быта и нравов щеголей.

Антиох художественно воссоздает быт и повседневную жизнь русского франта. Живописуется его мучительно-долгое пробуждение от сладкого безмятежного сна, переданное в подчеркнуто комических тонах:

«Пойло» – это вошедшие тогда в моду экзотические кофе и чай, подаваемые нашему неженке-щеголю прямо в постель. А вот эти его бьющие в глаза изнеженность и праздность – примета нового царствования. Ведь в прежние-то, петровские грозные времена служить надлежало поголовно всем дворянам, а тунеядцы и «нетчики» ставились вне закона. При Петре Великом степень «щегольства» в одежде подданного обуславливалась его положением в иерархии чинов – чем выше чин, тем платье богаче. Свободного же, или, как говорили тогда, «праздного» времени у людей чиновных было в обрез. А потому «праздный щеголь», что мог быть «углублен мягко в пуху телом и душою», явился в России только при державном отроке, став плодом его бездарного царствования. Ведь, по словам историка, «Петру II ничего так не импонировало, как праздность. Достаточно было потакать лености и не препятствовать забавам, дабы склонить юного бездельника на свою сторону и превратить его в послушное орудие коварных замыслов».

Но вернемся к душе щеголя. Если таковая существует, то вся она полна и очарована только собой. Читаем:

Пояснения сатирика к тексту отличаются бытописательской точностью. Так, мы узнаем, как именно убирает щеголь свои волосы: «Для того убору вскинет на плечи тонкую полотняную занавеску, которая в то время обыкновенно вздевается, чтоб остеречь платье или рубашку от пудры, что на волосы сыплется»; как мода «разделяет волосы убранные – на три доли: часть обыкновенно над лбом, коротенько обрезав, гребнем торчит, часть свободно играет, завиты в колечки, и большая часть к темю, связав тесьмою, вкладывается в черный тафтяной мешок, который висит на спине». Примечательно, что Кантемир вновь и вновь возвращается к уже знакомому нам щегольскому кредо. Франты, пишет он, «всю свою славу в убранстве ставят»; и прибавляет: «Умный человек презирает внешнюю и об одной внутренней украсе печется». И сравнивает щеголя с самовлюбленным Нарциссом (что в дальнейшем станет хрестоматийным): «Ты и сам, как Нарцисс, не можешь на себя наглядеться, жадно в зеркале своем смотришь и любуешься». Далее о том, с какими нечеловеческими усилиями сопряжено обувание петиметра:

Говоря современным языком, слуге следовало очень сильно поднапрячься, чтобы втиснуть ногу хозяина в модную тесную обувь. Для этого приходилось отчаянно бить ногой об пол, отсюда «избит пол». А поскольку от таких ударов туфля начинала скользить по паркету, то, во избежание сего, подошву натирали мелом. Не по размеру подобранный башмак обойдется щеголю в пару мозолей, а его слуге – изрядной толикой пота.