Геннадий Смолин - Моцарт. Посланец из иного мира [Мистико-эзотерическое расследование]

Месяца через три после первой встречи с Вольфгангом я оказалась беременной, уже ждала ребенка. Вольфганг воспринял известие об этом с восторгом. Сейчас я уже не помню, какие мотивы руководили мною в то время. Но я точно знаю, что больше всего на свете я хотела мальчика от Моцарта и уже знала его имя: Вольферль. И если для того чтобы исполнить свою мечту, я совратила Моцарта, значит, я действительно была виновата.

После случившейся в нашей семье трагедии меня называют теперь по-разному. Может, это верно. Женщина должна быть такой, как она есть — полной нежности и страстного желания быть любимой и любить. В сердце своем каждая женщина ищет в мужчине отца своих детей и в то же время самца. Такова жизнь. Только мало кто осмеливается признаться в этом. С Вольфгангом я ощутила свое женское начало с такой силой, что у меня нет слов это описать.

В те последние дни перед смертью Вольфганга мы виделись с ним.

Я смотрела его «Волшебную флейту» — сколько там юмора, острот. Но и были разговоры на лестнице, догадки, сравнения. Кто-то увидел в Моностатосе — Сальери, а Царице Ночи — ее Королевское Величество. А эти сцены с пародией на масонские обряды! Как уж воспринимались братьями по ложе пассажи того же деревенского простака Папагено — уму не постижимо!.. В общем, тут Моцарт был в ударе! И ведь он чувствовал, он знал, что эта опера его последняя, а потому шел va banque (идти ва-банк, напропалую, рискуя всем — фран .), а может и даже больше того.

Именно ужас неотвратимого ухода Моцарта опустошил мое сердце. Мою чувственную нишу, которую заполняла любовь к Вольфгангу, хлынула бесконечная боль по его утрате, готовая во всякий момент выплеснуться на поверхность. Меня грел и успокаивал ребенок — его ребенок, которого я носила под сердцем. Все это помогло выдержать мою скорбь и оттаять сердцу.

Я принадлежала ему и любила его, продолжала бы любить, даже если бы это означало вечное проклятье и адские муки для нас обоих. Несмотря на то, что эта моя любовь ускорила смерть Франца, я и сейчас, спустя столько лет, произношу эти слова с содроганием.

Франц почувствовал мой холод раньше, чем его проинформировали о нашем адюльтере. Возвращаюсь в спальню, ложусь в постель, стараясь его не разбудить. Очень хочется побыть одной, подумать. Только о чем? О том, что я не хочу винить в этом кого-то другого — вы догадываетесь, разумеется, о ком я говорю. Мне жутко вспоминать тот день и час, когда я вернулась с похорон Моцарта.

В тот момент я не узнала Франца — это был кто-то другой. Монстр, чудовище!..

Вот что я хотела рассказать Вам, граф Дейм-Мюллер. Это звание женщина должна носить с гордо поднятой головой. Вы страстный человек, герр Дейм-Мюллер. Это видно из Ваших работ. Когда Вы разминаете глину, то страсть движет Вашими пальцами. Вам знакомо острое желание творца, которым наполняется душа, требуя в жертву честь, добродетель, уверенность в себе; все сгорает в пламени творчества, в огне созидания.

Для кого-то, для постороннего взгляда Вольфганг не был красив. Но всякий раз, окунаясь в его глаза, я чувствовала, как пылает его душа, душа Моцарта, душа великого композитора, Гения. Не такова ли Ваша страсть, как ваятеля, к гипсу, воску и бронзе, герр Дейм-Мюллер?

Вот что еще хочется поведать Вам:

— Наша любовь была волшебством, райским оазисом среди пустынной и холодной обыденности, пронзительной, как осенний ветер. Я преклонялась перед божественной властью Моцарта, сливалась с ней во всей ее беспощадной мужской власти и силе. Место, где мы любили друг друга, стало нашей святыней, храмом, куда вступаешь, оставив за порогом все, чем обладал, чем казался, на что надеялся.

Такова была наши искренние чувства — Моцарта и мои. Нам не было стыдно, зазорно или страшно, а также не было попыток разорвать эти священные узы счастья.

Такой безумной любви хотел Вольфганг, он мечтал об этом с того самого мгновения, когда прикоснулся ко мне впервые.

Я не могла этому противиться. Его желание, его тоска и скорбь, которую он таил в сердце, — все сливалось в наших объятиях. И мы сливались в единое целое, как в священном танце, и трудно было различить, где кончалось его тело и начиналось мое. Но эта волшебная сила, владеющая нами, вселяла в меня трепетный страх: а вдруг это закончится, как сон, как наваждение. Что тогда будет? Да будет ли все это после? Мне хотелось убежать, спрятаться, вернуться в прошлое. Но я не могла. Один только запах его кожи неумолимо ввергал меня в водопад любви, разбивал вдребезги все страхи.

Во мне эхом отзывались такие слова:

— Люби меня, только люби меня.

По-моему, в такие мгновения между нами царил сам Господь Бог, наш друг и утешитель наших сердец. Всевышний направляет и не дает порушить наши души, а значит, и нас. И это целительное действо многолико — для Моцарта им стала музыка, для меня — его музыка, душа и его тело. Такова тайна Господней власти, тайна, которую для человека никогда не откроется.

Нам остается лишь поклоняться и жить по Богу. Стоит человеку свернуть в сторону, как тот превращается в оболочку, растение или в откровенное ничтожество.

Теплит сердце то, что у меня, как «любимой ученицы» Моцарта, осталось два сокровища: самый интимный фортепьянный концерт с посвящением мне, и наш сын Вольфганг. После смерти мужа Франца у меня остался сын — плоть от плоти Моцарта, и сердце мое разрывалось на части, когда я была не с ним.

Такова, дорогой герр Дейм-Мюллер, правда о Марии Покорной — это моя девичья фамилия. Спросите себя: способны ли Вы переварить такую правду? Бывает, что человек — избранник страсти — не может или не хочет принять ее вызов. Такова природа Божественной силы: посмотри ей в лицо, преклоните перед нею колени и примите ее в свои объятия, иначе она уничтожит вас. Вам это известно, я уверена.

Еще раз спасибо за прядь волос Вольфганга Моцарта, которые Вы срезали с покойного, когда снимали посмертную маску. Я буду хранить ее как самую бесценную реликвию. А Вы должны точно так же беречь свой Божественный дар творца.

Молчаливо преданная Вам Мария Магдалена Хофдемель».

« Брюнн, 7 марта 1797 года.

Дорогой герр Дейм-Мюллер, простите за мое долгое молчание в ответ на Ваше последнее письмо, которое пришло, стыжусь сказать, полтора месяца назад. В этой задержке нет ничего преднамеренного. Не было и часа, когда бы я не думала над ответом; но перенести его на бумагу оказалось не так просто. В последние недели я совсем ослабела, и мне теперь трудно выйти из дому даже на полчаса. К счастью, пенсии, выделенной мне Его Величеством, хватает на оплату ренты и еще немного остается на еду и чай. Кофе я больше не могу пить, он слишком возбуждает мою нервную систему. От этой привычки было всего трудней отказаться.