Геннадий Смолин - Моцарт. Посланец из иного мира [Мистико-эзотерическое расследование]

Я много думала о Вас. Вы пишете, что между нами протяну-та невидимая временная нить. Я тоже ощущаю ее. Да и может ли быть иначе, если каждую минуту жизни я вижу перед собой бронзовый слепок с лица Вольфганга Вашей работы и ощущаю его дыхание от Ваших произведений?

Да, дорогой герр Дейм-Мюллер, Вы не единственный, кому знакомо это дыхание. Был такой человек, доктор, с которым я познакомилась, когда мне было двадцать два года, много лет спустя после смерти Вольфганга и незадолго до его собственной кончины. Его звали доктор Николаус Франц Клоссет. Именно он был с Вольфгангом в последние, самые долгие и мучительные для того, месяцы, и именно он сделал все возможное, чтобы поведать мне правду, которую все упорно скрывали.

Николаус Клоссет появился у нас на пороге дома летом 1789 году. Помнится, его все время угнетали какие-то думы. Но, может быть, я была тогда молода, и все воспринималось мной в другом свете и цвете?..

Доктор Клоссет приехал к нам внезапно, как с неба свалился. Я уложила его в постель и заботилась о нем. Он оставался в нашем доме несколько дней, и все это время мы с ним беседовали. Он терзался муками совести, такими глубокими, что не мог поделиться ни с кем. Я старалась облегчить его телесные муки с помощью различных микстур и нежных слов.

Мы с ним мало говорили, однако прекрасно понимали друг друга без слов — такое происходит с людьми в чрезвычайных обстоятельствах, когда мишура условностей слетает сама собой.

Николаус Клоссет был охвачен идеей фикс, очень простой: он стремился успеть записать все, что знал про болезнь и кончину Моцарта. Над ним довлели некие тайные и мрачные силы, гнет которых и побуждал его спешить. Доктор торопился закончить свои праведные труды. Он строчил, как безумный, исписывая страницу за страницей. И оставил их у меня, когда вернулся в Вену. Я спрятала их, и ничего не делала с рукописью, пока он был жив, так как знала: если записи найдут, то их уничтожат; не поздоровится и тому, у кого они были спрятаны.

Так было со всем, что имело отношение к жизни Вольфганга. Я не показывала эти записи ни одной живой душе, и лишь обстоятельства заставили передать их вам. Рукопись была обернута и запечатана в пергамент — точно такой Вы держите в своих руках. Признаюсь Вам, я собиралась предать ее огню, когда судьба постучится в мою дверь. Я уверена в том, что не ошиблась в сроках.

Итак, герр Дейм-Мюллер, вручаю Вам рукопись, которую мне передал Моцарт: партитуру последней масонской кантаты «Громко прославим нашу радость», письма Вольфганга моему мужу Францу и, — не удивляйтесь — подметное письмо на имя Франца, которое я перехватила совершенно случайно, и где есть ответ на трагедию, происшедшую в нашем доме. Разумеется, там нет окончательного ответа. Каждый вправе найти его сам. Но то, что Вы прочтете, подтвердит Вам: тайное всегда станет явным, как бы ни старались люди в «сером», имя которым легион. Мы с вами не одиноки, и нас все равно больше.

До тех пор пока Вы служите творческому огню, пылающему в Вас, пока эти зарницы счастья обжигают изнутри Ваши скульптуры, никто не причинит Вам вреда. Разве не так творили Шиллер, Гете, Моцарт?

Эти строки предназначены Вам, и только Вам. Ибо с ними в Вашу жизнь входит сила, которая сильнее слов. Вы найдете ответ между строк, это обет молчания, который Вы должны принять и который больно ранит тех, кто, не желая или не умея отдаться огню, играет с ним.

Если когда-нибудь в будущем Вы решите разделить этот обет с другим человеком — прошу Вас, дорогой герр Дейм-Мюллер, не ошибитесь в выборе. Христианские святые говорят, что путь любви пролегает через тернии к звездам.

Благословляю Вас.

Мария Магдалена Хофдемель».

« Брюнн, 21 июля 1797 года.

Дорогой герр Дейм-Мюллер!

Вы прислали мне два письма, и я до сих пор не ответила ни на одно из них. Я долго и мучительно размышляла над ответом. Поначалу я надеялась, что бумаги Вольфганга Моцарта и Франца Хофдемеля утолят Ваше любопытство. Но Вы слишком настойчивы, мой герр Дейм-Мюллер. Это тоже объединяет Вас с Вольфгангом. А я? Я слишком мягкосердечна, — или слишком доверчива? — чтобы не внять Вашим просьбам.

Вы спрашиваете, как они — католические князья и сильные мира сего — узнали, что Игнац фон Борн и Моцарт начали работу над сценарием или либретто «Волшебной флейты». Этот вопрос, милый герр Дейм-Мюллер, позабавил меня. Уж кто-кто, а Вы профи в этих делах. Вы так же профессиональны в политике, как и в своем деле. И немудрено: сколь огромен Ваш талант, столь Вы талантливы во всем. В свое время Вы узнаете ответ, и Вам не потребуется никаких объяснений. Пока же я могу сказать только одно: «посвященные» были, есть и будут. У них, как говорят, все схвачено, их коллективный интеллект настолько обширен, мобилен и быстродействующий, что им не составляет труда узнать, что творится в наших сердцах и умах, даже если они не могут схватить нас за горло. Это звучит как необъяснимая страшилка, я знаю. Но успокойтесь: их знание само по себе мало что значит. Но стоит переступить некую незримую черту, как тут же включаются различные механизмы: если прежде все у Вас ладилось, имя Ваше звучало у всех на устах, то теперь все иначе. Вам постоянно вставляют палки в колеса, все идет прахом, катится под откос, Ваше имя погружается в забвение; тогда знайте: впереди смерть, физическая или духовная — что, в принципе, одно и то же. Вот и с Игнацем фон Борном получилось так же: он принял решение, они узнали об этом и направили на него Зюсмайра — связующее звено между миром Моцарта и правящей богемой. Но за всем этим, как мне кажется, стояла зловещая фигура аббата Максимилиана Штадлера.

Что делать, дорогой герр Дейм-Мюллер, я уступаю Вашим просьбам. Я расскажу, только при одном условии: Вы должны хранить молчание. Я не хочу утруждать Вас длиннотами, а Вы, я думаю, в Ваши почтенные годы, способны себе домыслить уже по намекам и нескольким знаковым словам — целиком все здание.

Франц Ксавер Зюсмайр появился в судьбе Констанции после того, как он определился секретарем и учеником у Вольфганга. Как это случилось? До этого любознательный провинциал из верхней Австрии нашел благосклонного учителя в лице Антонио Сальери. На происшедшую метаморфозу Моцарт даже не обратил внимания.

Бесспорно, Зюсмайр, может быть, и любил музыку Моцарта, но его отношения с учителем, держащим его на положении «шута горохового» выглядели довольно странными.

Сначала жена Вольфганга Констанция подружилась с Зюсмайром, а затем у них наступил адюльтер, или любовная связь. Он так напоминал и дополнял Констанцию: беззаботный, легкий на подъем и необязательный — точь-в-точь она. Отношение Франца Зюсмайра к себе Моцарт воспринимал как преданность и искренность. Он видел, что Констанция и Зюсмайр нашли общий язык — какая ирония судьбы! И даже больше: она родила от него ребенка.