Фернан Бродель - Структуры повседневности: возможное и невозможное

Но еще более легкомысленным сюжетом были моды на прически, даже у мужчин {1037} . Скажем, будут ли они носить длинные волосы или короткие? Примут ли они бороду и усы или не примут? И поразительно видеть, что в этой столь специфичной области индивидуальные причуды мода всегда держала в узде.

В начале Итальянских войн Карл VIII и Людовик XII были безбородыми и носили длинные волосы. Новая мода — борода и усы, но при коротких волосах — пришла из Италии. Ввел ее, как нам рассказывают, папа Юлий II (в чем можно усомниться), которому-де позже стали подражать Франциск I (в 1521 г.) и Карл V (в 1524 г.). Никакой достоверности в этих датах нет. Достоверно известно лишь одно, что эта мода покорила всю Европу. «Когда Франсуа Оливье, который потом стал канцлером, явился в 1536 г. в парламент, дабы получить должность рекетмейстера, его борода напугала членов совместно заседавших палат и вызвала с их стороны протесты. Оливье был принят только на условии, что откажется от бороды». Но еще громче, чем парламенты, восстала против обычая «выращивать на лице шерсть» церковь. Вплоть до 1559 г. требовались даже королевские грамоты об утверждении (lettres royales de jussion), чтобы заставить строптивые капитулы, за которыми стояли традиция и старая мода, принять того или иного бородатого епископа или архиепископа.

Моды и поколения. На этом семейном портрете, выполненном в 1635 г. Д. ван Сантвоортом, бургомистр Дирк Якобс и его жена пребывают еще в «испанском» периоде моды: темные костюмы, брыжи, у него — длинная борода и пышные усы. Но все их дети одеты по новой франкоголландской моде: узкие цветные штаны, большие отложные воротники, полотняные и кружевные. Старший сын, как и полагается, носит небольшие усики и намек на бородку. Государственный музей, Амстердам . ( Фото Роже-Виолле .)

Разумеется, капитулы не смогли одержать верх. Но и сами победители утомились собственными успехами. В самом деле, такие моды практически удерживались самое большое — столетие. С началом царствования Людовика XIII волосы снова становятся длиннее, а бороды и усы — короче. И опять-таки тем хуже для отстающих! Борьба пошла из-за иных предметов, но не изменила своего смысла. И вот очень быстро носители длинных бород «оказались в некотором роде чужеземцами в собственной стране. Глядя на них, люди склонны были считать, что те приехали из отдаленных областей. Именно такое испытал Сюлли… Когда он был призван ко двору Людовиком XIII, желавшим узнать его мнение по важному вопросу, молодые придворные не могли удержаться от смеха, увидев героя с длинной бородой, в костюме, каких больше не носили, его важную осанку и манеры, свойственные старому двору». И борода, уже «скомпрометированная», вполне логично продолжала уменьшаться до того момента, когда наконец «Людовик XIV совершенно упразднил и небольшую, «клинышком», бородку. Братья-картезианцы были единственными, кто от нее не отказался» (это было сказано в 1773 г.). Ибо церковь по самой своей натуре, как всегда, испытывала отвращение к переменам; а единожды приняв, она их сохраняла и по истечении моды на них в силу не менее очевидной логики. Когда около 1629 г. началась мода на «искусственные волосы», которая вскоре приведет к парикам, а позднее — и к парикам пудреным, церковь вновь выступит против моды. Может ли священник совершать богослужение в парике, который скрывает его тонзуру? Это послужило предметом яростных споров. Но парики не перестали от этого существовать, и в начале XVIII в. Константинополь даже вывозил в Европу «козью шерсть, переработанную для париков»!

Главным во всех этих легкомысленных эпизодах была продолжительность таких сменявших друг друга мод — примерно по столетию. Борода, исчезнувшая при Людовике XIV, снова войдет в моду только с романтизмом, а затем после первой мировой войны — около 1920 г. — пропадет. Хватило ли этих перемен на столетие? Нет, потому что с 1968 г. вновь стали носить длинные волосы, бороду и усы. Не будем ни преувеличивать, ни преуменьшать значение всего этого. В Англии, где около 1800 г. не было и 10 млн. жителей, 150 тыс. носили парики (если правда то, что утверждало налоговое ведомство). А чтобы этот небольшой пример привести в соответствие с наблюдавшейся нами нормой, укажем на восходящий к 1779 г. текст, который, несомненно, верен, во всяком случае в масштабах Франции: «Крестьяне и простой народ… всегда так или иначе брили бороду и носили довольно короткие и плохо ухоженные волосы» {1038} . Если даже и не принимать это заявление в буквальном смысле, можно побиться об заклад, что и на сей раз существует возможность того, что на одной стороне, среди большинства, наблюдалась неподвижность, а на другой, на стороне роскоши, существовало движение.

Все эти реальности материальной жизни: пища, напитки, жилище, одежда, мода, наконец, — не имели между собой тесной связи, не находились в корреляции, которую достаточно было бы отметить раз навсегда. Провести различие между роскошью и нищетой — это только первичная классификация, односторонняя и сама по себе недостаточно точная. По правде говоря, все эти реальности не были единственно продуктом вынужденной необходимости. Человек питается, строит жилье, одевается, потому что он не может поступать иначе. Но при всем том он мог бы питаться, устраивать жилище и одеваться по-иному, чем делал. Скачки моды говорят об этом в «диахронном» плане, а контрасты в мире, в любое мгновение прошлого и настоящего — в «синхронном». В самом деле, мы пребываем здесь не просто в сфере вещей, но и в сфере «вещей и слов», понимая этот последний термин шире его обычного смысла. Речь идет о языках культуры со всем тем, что человек в них привносит, вводит постепенно, бессознательно становясь пленником этих языков перед лицом своей повседневной чашки риса или своего ежедневного куска хлеба.

Чтобы понять новаторские книги, вроде книги Марио Праца {1039} , главное состоит в том, чтобы с самого начала себе представлять, что эти вещи и эти языки надо рассматривать как целостность. Это утверждение бесспорно для экономик в широком смысле. Оно несомненно и в рамках [отдельных] обществ. Если роскошь и не слишком подходящее средство, чтобы поддерживать или толкать экономику вперед, то она [все же] средство держать общество в руках, очаровывать его. Наконец, играют свою роль и цивилизации — странные совокупности материальных ценностей, символов, иллюзий, причуд и интеллектуальных построений… Короче говоря, вплоть до самых глубинных пластов материальной жизни устанавливается нарочито усложненный порядок, в котором участвуют подсознание, склонности, неосознанное давление со стороны экономик, обществ, цивилизаций.