Фернан Бродель - Структуры повседневности: возможное и невозможное

Если в Китае не было сложной денежной системы (за исключением странной и затяжной «интермедии» с его бумажными деньгами), то потому, что он в ней не нуждался при контакте с соседними регионами, которые эксплуатировал, — Монголией, Тибетом, Индонезией, Японией. И если средневековый ислам столетиями доминировал на Старом континенте, от Атлантики до Тихого океана, то потому, что никакое государство, за исключением Византии, не могло соперничать с его золотой и серебряной монетой — динарами и дирхемами . Они служили орудием его могущества. И если средневековая Европа наконец усовершенствовала свою монету, то потому, что ей надлежало «штурмовать» стоявший перед нею мусульманский мир. Точно так же денежная революция, мало-помалу захлестнувшая в XVI в. Турецкую империю, проистекала из вынужденного вступления последней в «европейский концерт», что означало не один только пышный обмен послами. Наконец, Япония с 1638 г. закрыла свои двери для внешнего мира, но это только говорилось так: она оставалась открыта для китайских джонок и для голландских кораблей, имевших разрешения. Брешь была достаточно широка для проникновения в Японию товаров и денег, что заставляло принимать ответные меры, разрабатывать свои месторождения серебра и меди. Эти усилия оказались связаны в то же время с ростом городов в Японии XVII в. и с процветанием в привилегированных городах «настоящей буржуазной цивилизации». Все взаимосвязано.

Одна из многочисленных карикатур XVII в., изображающая кончину «Господина Кредита», чей труп покоится на переднем плане. Вокруг него — безутешные люди. Речь идет о повседневном кредите, предоставлявшемся лавочниками мелкому люду и прерванном за неимение звонкой монеты. На сопровождающей гравюру подписи булочник говорит клиенту: «Когда у тебя будут деньги, у меня будет хлеб!» («Wann du Geld hast, so hab ich Brod»). Германский Национальный музей. Нюрнберг .

Вот что делает очевидной своего рода внешнюю политику монетных систем, в которой ведущей силой порой оказывалась заграница, навязывавшая «свою игру» либо своей силой, либо же своей слабостью. Беседовать с другим означало непременно найти общий язык, почву для соглашения. Заслугой «дальней торговли», крупного торгового капитализма , было умение говорить на языке всемирного обмена. Если даже, как мы увидим в нашей второй книге, такие обмены не имели приоритета по своему объему (торговля пряностями была, даже в стоимостном выражении, куда меньше хлебной торговли в Европе) {1318} , они играли решающую роль в силу своей эффективности, своей конструктивной новизны. Они были источником любого быстрого «накопления». Они вели за собой мир Старого порядка, и деньги служили им. Они могли идти за обменом или опережать его. Они ориентировали экономику.

Описание элементарных форм денежного обмена было бы бесконечным. Картин много, и их следует классифицировать. Более того, диалог между деньгами совершенными (если таковые существуют) и несовершенными освещает до самых корней стоящие перед нами проблемы. Если история — это объяснение, то она должна здесь проявиться в полной мере. При условии, что будет избегать определенных ошибок: не следует считать, что совершенство и несовершенство не шли бок о бок и не сливались при случае; что два эти ряда не составляли одну и ту же проблему и что не обязательно всякий обмен (даже еще и сегодня) живет за счет разности потенциалов. Деньги — это также и способ эксплуатировать других у себя дома и за границей, способ «ускорять игру».

Что это было так еще в XVIII в., с очевидностью доказывает «синхронный» взгляд на мир. На бескрайних пространствах и среди миллионов людей мы оказываемся еще в гомеровской эпохе, где цена ахиллесова щита исчислялась в быках. Об этой картине вспоминал и Адам Смит. Он писал: «По словам Гомера, вооружение Диомеда стоило лишь девять быков, зато вооружение Главка — сотню». Такие «простые» человеческие общности составляли то, что сегодня экономист назвал бы «третьим миром»: какой-то «третий мир» существовал всегда. И постоянной его бедой было принятие диалога, который всегда был неблагоприятным для него. А ежели возникала надобность, этот мир принуждали к такому диалогу.

Как только происходит обмен товарами, немедленно же раздается и лепет денег. Роль денег, эталона всех обменов, старается играть тот товар, на который есть наибольший спрос, или же тот, что есть в изобилии. Так, соль была деньгами в «королевствах» бассейнов Верхнего Сенегала и Верхнего Нигера и в Эфиопии, где, по словам французского автора 1620 г., кубы соли «распиливали наподобие горного хрусталя: на кусочки в палец длиною», и они служили в равной мере и деньгами и пищей, «так что о них можно сказать с достаточным основанием, что деньги свои они поедают в натуре». Как же велика опасность, восклицал тут же осторожный француз, «что однажды их деньги окажутся растаявшими и обращенными в воду!» {1319} . Хлопковые ткани играли ту же роль на берегах Мономотапы [41]и на побережье Гвинейского залива; здесь при торговле неграми будут говорить «индийская штука» , обозначая этим выражением количество хлопковой ткани (из Индий), которое обозначало цену одного человека, а потом и самого этого человека. Под «индийской штукой», будут вскоре говорить эксперты, понимается невольник в возрасте от 15 до 40 лет.

На этом же побережье Африки монетой служили также маниллы — медные браслеты, золотой песок на вес и лошади. Отец Лаба говорит о тех великолепных конях, которых мавры перепродают черным. «Они их оценивают, — писал он в 1728 г., — по пятнадцати рабов за голову. Это довольно забавная монета, но у каждой страны своя мода» {1320} . Английские купцы, дабы вытеснить конкурентов, установили с первых лет XVIII в. непревзойденный тариф: «Они положили за индийскую штуку — невольника [цену] в четыре унции золота, или тридцать [серебряных] пиастров, или три четверти фунта коралла, или семь штук шотландской ткани». И однако же, в какой-нибудь негритянской деревне во внутренних районах куры — «такие жирные и нежные, что вполне стоят каплунов и пулярок в других странах», — были так многочисленны, что цена их составляла лист бумаги за курицу {1321} .

Другая монета африканских берегов — более или менее крупные раковины разных цветов, из которых более всего известны зимбо (на берегах Конго) и каури . « Зимбо — писал в 1619 г. один португалец, — это определенный вид морских улиток, очень мелких и сами по себе никакой ценности или цены не имеющих. Варварство прошлых времен ввело в обиход эту монету, каковую используют и по сие время» {1322} . А впрочем, еще и сегодня, в XX веке! Каури — это тоже небольшие голубые, с красными бороздками раковины, из которых делают снизки. На затерянных в Индийском океане Мальдивских и Лаккадивских островах ими загружали целые корабли, направлявшиеся в Африку, Северо-Восточную Индию и Бирму. В XVII в. голландцы специально ввозили их в Амстердам, дабы ими воспользоваться в дальнейшем. Некогда каури имели хождение в Китае на путях, вдоль которых продвигался буддизм, завоевывая здесь адептов своего учения. К тому же отступление каури перед мелкой медной китайской монетой оказалось неполным, ибо в Юньнани, стране леса и меди, они, видимо, удержались в употреблении вплоть до 1800 г. Недавние исследования отмечают здесь относящиеся к поздней эпохе контракты по найму и купчие, заключенные в каури {1323} .