Фернан Бродель - Структуры повседневности: возможное и невозможное

Пекин в XVIII в.Схематический план, который показывает расположение трех городов — старого, нового и императорского. А — искусственный холм во дворце; Б — парадные дворы (из «Histoire générale des Voyages» , vol. V, Paris, 1748).

При этом дома еще были низкими, даже дома богачей. Если в них, как это часто бывало, оказывалось пять или шесть квартир, то последние будут размещены не одна над другой, как в Европе, но «одна за другой и разделены большими дворами» {1548} . Так что не следует воображать себе на великолепной Чанганцзяй следующие друг за другом многоэтажные фасады, дерзко смотрящие в сторону императорского дворца. Прежде всего, было бы неприлично демонстрировать этакую роскошь перед домом императора, а затем любой из таких частных дворцов по обыкновению выходил на улицу одними только воротами; ворота обрамлялись двумя довольно низкими строениями, которые занимали слуги, лавочники или работники. Так что улицы были окаймлены лавчонками и лавками с вывесками на высоких столбах, часто украшенных матерчатыми флажками. Высокие дома больших господ располагались внутри усадеб, улица же оставалась чисто торгово-ремесленной. Как заметил отец де Магальянш, «такой обычай удобен для публики. Ибо в наших [европейских] городах добрая часть улиц обрамлена домами важных особ; а посему, дабы снабдить себя всем необходимым, надобно ходить далеко — на рынок или в Гавань, тогда как в Пе-киме (и так же обстоит дело во всех прочих городах Китая) имеешь возможность купить у самых своих ворот все, чего только можно пожелать для домашнего хозяйства и для того, чтобы прокормиться, и даже для развлечения, ибо сии маленькие дома суть склады, кабачки или же лавки» {1549} .

Такую картину являли все без исключения китайские города. Возьмешь ли какую-нибудь картинку XVIII в., которая показывает цепь низеньких лавок вдоль нанкинской улицы или обращенные в сторону двора дома Тяньцзиня, или же какой-нибудь драгоценный [шелковый] «свиток» XII в., — везде видишь вновь и вновь те же самые сцены, те же кабачки с их скамьями, те же лавки, тех же переносчиков грузов, тех же тачечников с завешенными тканью тележками, те же бычьи упряжки. Повсюду «жизнь бегом», в которой человек едва оставляет место для другого человека (и то не всегда!), где каждый расталкивает других локтями, существуя лишь благодаря труду, ловкости и умеренности. Люди эти живут почти ничем, «у них есть восхитительные изобретения для поддержания своего существования… Сколь бы гадкой и бесполезной ни казалась какая-то вещь, она находит свое применение и из нее извлекают выгоду. Например, в одном только городе Пе-киме есть больше тысячи семейств [около 1656 г.], у коих нет иного занятия, чтобы заработать на жизнь, кроме продажи спичек и фитилей для зажигания огня. И есть по меньшей мере столько же [семей], живущих только за счет собирания на улицах и у метельщиков шелковых, хлопчатых и конопляных тряпок, кусочков бумаги и прочих подобных вещей, кои они моют и чистят, а потом продают другим, каковые их используют для разных целей и получают от того прибыль» {1550} . Точно так же отец де Лас Кортес видел в 1626 г. в Южном Китае около Кантона носильщиков, которые в дополнение к своей работе возделывали крохотный огородик. А продавцы супа из зелени были классическим персонажем на любой китайской улице. Пословица гласит: «В китайском царстве не выбрасывают ничего». Все такие картины показывают меру неизменной и вездесущей бедности. Именно над нею блистала роскошь императора, знати, мандаринов; эта роскошь, казалось, принадлежала к другому миру.

Путешественники с выразительными подробностями описывали в старом городе тот отдельный город, каким был императорский дворец, заново построенный на месте дворца монгольской династии Юань и почти целиком унаследовавший пышность Минов (хоть его и пришлось поднять из руин в 1644 г.). Две ограды, одна внутри другой и обе «в форме вытянутого прямоугольника», обе солидные и очень высокие, изолируют дворец от старого города. Внешняя ограда «изнутри и снаружи покрыта красным цементом или известью, а поверху идет кровля из поливных кирпичей золотисто-желтого цвета». Внутренняя ограда была сделана «из крупных одинаковых кирпичей и украшена регулярно чередующимися зубцами»; перед нею располагался длинный и глубокий ров, заполненный водою, «в который запустили великолепных рыб». Между оградами размещались разного назначения дворцы и речка с мостами, а в западной части этого пространства — довольно большое искусственное озеро {1551} .

Сердце дворца находилось за второй оградой, в запретном Желтом городе, где под защитой своей гвардии, стражей у ворот, протокола, укреплений, рвов и просторных угловых башен цзяолю с прихотливо изогнутыми кровлями жил император. Любое строение, любые ворота, любой мост имели свое название, свои, если можно так выразиться, обычаи, связанные с ними. Размеры запретного города составляли 1000 метров на 780 метров. Но легче описать его пустые и обветшавшие залы такими, какими они предстали после 1900 г. перед любопытными европейцами, нежели изобразить старинную жизнь дворца, огромные масштабы которой угадываются: весь город замыкался на этом источнике могущества и благодеяний.

Пекинские лавки: они тянутся почти непрерывно одна за другой, скрывая жилые дома; последние всегда низкие, их фасады смотрят не на улицу, а во внутренние дворы и сады. Национальная библиотека, Кабинет эстампов .

Жизнь эту можно представить в должном масштабе по бесконечному перечислению доходов императора деньгами и натурой (обратите внимание на этот двойной счет). Мы едва ли можем оценить, что могли представлять «восемнадцать миллионов шестьсот тысяч экю серебром» — сумма, которой достигала к 1668 г. главная часть императорских денежных доходов, не считая тех поступлений, опять-таки денежных, которые добавляли к этому конфискации, косвенные налоги, коронные имения или домен императрицы. Более «ощутима» и более любопытна масса повинностей натурой, от которых обширные дворцовые склады чуть не лопались: 43328134 «мешка риса и зерна», или же больше миллиона соляных голов, или же огромные количества киновари, лака, сушеных фруктов, штук шелка, легких шелков, шелка-сырца, бархата, атласа, узорчатых шелков, тканей из хлопка или конопли, мешков с бобами (для императорских лошадей), бесчисленные охапки соломы, живые звери, дичь, растительное и животное масло, пряности, дорогие вина, всяческие виды фруктов {1552} .

Отец де Магальянш приходил в восторг от этой колоссальной массы продуктов, равно как и перед нагромождениями золотых и серебряных блюд, заполненных съестными припасами и возвышавшихся друг над другом во время императорских торжеств. Так было, к примеру, 9 декабря 1669 г. после церемонии погребения отца Жана Адана {1553} — того отца-иезуита, который вместе с отцом Вербистом, «к великому удивлению двора», сумел в 1661 г. поднять на верхушку одной из башен дворца огромный колокол, более крупный, чем эрфуртский, который (несомненно, несправедливо) пользовался славой самого тяжелого и большого колокола Европы и мира. Установка его потребовала сооружения машины и тысяч рабочих рук. Часовые били в этот колокол по ночам с правильными интервалами, дабы отмечать часы. На вершине другой башни часовой ударял в ответ по огромному медному барабану. Колокол без языка, по которому ударяли молотом, «имеет столь приятный и мелодичный звук, что кажется, будто порождает его не колокол, а скорее какой-то музыкальный инструмент» {1554} . Тогда в Китае время измеряли горением палочек или фитилей, изготовлявшихся из опилок определенной породы дерева, горящей равномерно. Человек Запада, с полным правом гордящийся своими башенными часами, проявит в отличие от отца де Магальянша лишь умеренное восхищение таким «изобретением, достойным поразительной ловкости сей [китайской] нации» {1555} .